Жизнь и смерть Кришнамурти - Латьенс Мери (мир книг TXT) 📗
В конце июля в Гштааде побывал Алдос Хаксли со своей второй женой; они несколько раз бывали на беседах К. в Саанском Таун Холле. Хаксли писал, что «это были одни из наиболее впечатляющих вещей, которые мне приходилось слышать... [28] Будто слушал рассуждения Будды — такая сила, такой подлинный авторитет, такой бескомпромиссный отказ разрешить человеку moyen sensuel, любое бегство или суррогат, любого рода гуру, спасителей, фюреров, церкви».
«Я показываю вам печаль и конец печали, — если вы не останавливаете выбор на выполнении условий, чтобы положить конец печали, будьте готовы к продолжению печали на неопределенный срок, в каких бы гуру, церковь и т.д. вы ни веровали... Время не уносит печали. Мы можем забыть отдельное страдание, но в глубине печаль остается, а я думаю, что возможно избавиться от печали целиком. Не завтра, не со временем, а увидеть реальность в настоящем, пойти за него».
После заключительной беседы 15 августа К. записал в дневнике:
«Проснувшись утром, я почувствовал снова непроницаемую силу, что есть благословение... Во время беседы она присутствовала, нетронутая и чистая».
В печатной форме эта беседа не производит впечатления такой силы, как другие. Часто случается, что люди, почувствовавшие что беседа была особенным откровением, разочаровываются, читая ее в последствии. Вполне возможно, что часто, когда он говорил, К. испытывал это особое благословение, которое воодушевляло публику сильнее, чем слова.
В то лето был сформирован Сааненский комитет, который бы занимался всеми необходимыми приготовлениями для ежегодных бесед К. Раджагопал встревожился, когда узнал об этом, боясь что К. отрежет себя от Охай. Хотя К. и не намеревался, так случилось, что он еще пять лет не увидит Охай. К. вел спокойную жизнь в обществе Ванды в Шале Таннегг после встречи. Все время Ванда сама постоянно осознавала «благословение», «иное», о которых ежедневно писал К. В сентябре К. один вылетел в Париж, где остановился у старых друзей Карло и Надин Сварес в их восьмиэтажном доме на авеню Лябурдоне. Находиться в городе после умиротворяющего покоя гор, которые К. так любил, было резкой сменой, и все же, как он писал: «Сидя в тишине... глядя на крыши домов, совершенно неожиданно почувствовал это благословение, иное, пришло с мягкой ясностью, оно наполнило комнату и осталось. Оно здесь, когда я пишу». Проведя девять бесед в Париже и побывав опять в Иль Леццио, К. вылетел в октябре в Бомбей, откуда поехал на месяц в Долину Риши, затем в Висанта Вихар, Райджат и Дели. Из описаний Долины Риши и Райджата в его записных книжках, узнаешь эти места, будто побывал там сам. В Дели 23 января 1962 года дневник прерывается так же внезапно, как и начался. В доме Шивы Рао было настолько холодно, что К. не мог держать карандаш. Вот отрывок последней записи:
«...вдруг неизвестная безбрежность пришла не только в комнату, но и за ее пределы, в глубокие внутренние уголки, бывшие разумом... Эта безбрежность не оставила следа, она была там, чистая, сильная, непроницаемая, по силе равная огню, не оставляющему золы. С нею пришло блаженство... Прошлое и неизвестное не пересекаются; их нельзя соединить каким-либо действием; нет моста, чтобы перейти, нет тропинки, ведущей к ней. Оба никогда не встречались и не встретятся. Прошлое уступает место неизвестному, этой безбрежности».
Публикация в 1976 году этого исключительного свидетельства прошла незамеченной прессой как в Англии, так и в Америке, за исключением абзаца в американском «Издательском еженедельнике», заканчивавшегося словами: «Учение Кришнамурти аскетично, в некотором роде истребляюще». Один или два человека, которые читали манускрипт, были против его публикации Они боялись, что он сломит волю у последователей К. Он утверждал, что люди могут себя преобразовать коренным образом, не со временем, путем эволюции, а путем немедленного осознания, тогда как «Записные книжки» показывают, что Кришнамурти не был обыкновенным преобразованным человеком, а был уникальным существом, существующим в ином измерении. Это был веский довод, и когда ему указали на него, он ответил: «Не нужно быть Эдисоном, чтобы включить электрический свет». Позже он скажет журналисту в Риме, предположившему, что он родился тем, кем есть, и, следовательно, другим не доступно состояние его сознания, «Христофор Колумб отправился в Америку на парусном судне, мы можем лететь самолетом». В ту зиму К. провел 23 публичных беседы в Индии, а также бесчисленные дискуссии, поэтому неудивительно, что он был измучен, когда в середине марта прибыл в Рим, где его встретила Ванда. На следующий день он слег с жаром. В этом состоянии он «ушел», как имел обыкновение делать, во время «процесса». Ванда записала то, что говорило оставленное охранять тело существо. Но говоривший голос более не напоминал ребенка, напротив, он звучал обычно:
«Не покидай меня, он ушел далеко, очень далеко. Тебе велели ухаживать за ним. Ему не следовало уходить. Тебе нужно было сказать ему об этом. За столом он присутствует не весь. Скажи ему взглядом, чтобы другие не видели, он поймет. Приятное лицо. Длинные ресницы — напрасный дар мужчине. Почему не возьмешь их себе? Лицо тщательно вылеплено. Так долго трудились, столько веков, чтобы создать такое тело. Знаешь ли ты его? Ты не можешь его знать. Как можно знать текущую воду? Послушай, не задавай вопросов. Он должно быть любит тебя, раз позволяет находиться вблизи. Он старается, чтобы люди не прикасались к нему. Ты знаешь как он относится к тебе. Он хочет, чтобы с тобой ничего не случилось. Не делай ничего необычного. Слишком обременительны для него все эти поездки. Люди в самолете, которые курят, постоянное складывание вещей, прилеты и отлеты, — слишком большая нагрузка для тела. Он хотел прилететь в Рим к той леди (Ванде). Ты знакома с ней? Он хотел быстро приехать к ней. Он переживает, если с ней не все в порядке. Все эти поездки, нет, я не жалуюсь. Вы видите, как он чист. Он ничего себе не позволяет. Все время тело находилось на краю пропасти. Его держали, за ним наблюдали, как сумасшедшие, все месяцы, но если его отпустить, он уйдет очень далеко. Смерть рядом. Я говорил ему, что это слишком. Когда он в этих аэропортах, он вынужден быть самим по себе. И он не целый тогда. Вся нищета Индии, умирающие люди. Страшно. Это тело тоже бы умерло, если бы его не нашли. Грязь кругом. Он же чистый. Его тело держат в такой чистоте. Умывают с большой заботой. Сегодня утром он хотел что-то передать тебе. Не останавливай его. Он должен любить тебя. Скажи ему. Возьми карандаш, скажи ему: «Смерть всегда здесь, очень близко от тебя, чтобы защитить тебя. И когда ты спрячешься, ты умрешь».
Когда К. почувствовал себя достаточно хорошо, они переехали в Иль Леццио, там он опять слег, приступ почечных колик был осложнен свинкой в тяжелой форме. Он был так плох, что несколько ночей Ванда спала перед его дверями. Только в середине мая он приехал в Англию, где Дорис Пратт сняла еще один меблированный дом в Уимблдоне. Леди Эмили было теперь 87 лет, и она почти полностью потеряла память; несмотря на это, он часто навещал ее, держа ее в течение часа или более за руку и напевая ей. Она узнала его и любила когда он приходил. Леди Эмили умерла в 1964 году. Я иногда отправлялась, чтобы забрать его из Уимблдона и отвозила в Сассекс, чтобы побродить по лесам, полным колокольчиков. Мы никогда не вели серьезной беседы, а во время прогулки мы вообще не разговаривали. Я знала, что он наслаждался тишиной, видом и ароматом колокольчиков, лесным покоем, пением птиц и нежными молодыми березовыми листками. Он часто останавливался, оглядывался назад на раскинувшийся под ногами голубой туман. Для меня он был тем, кем был всегда: не учителем, а любимым человеком, более близким, чем мои родные. Мне было приятно думать, что я, возможно, единственная, с кем ему никогда не приходилось делать усилий. Когда я узнала, что он выступает в Доме Встречи Друзей, а также в Уимблдоне, я тут же решила поехать послушать его. Я не слышала его бесед с 1928 года в Оммене. Зал был переполнен; в задних рядах люди стояли. Я не заметила, как он вышел на сцену; только что единственный твердый стул, стоявший в центре сцены, пустовал, и вот К., беззвучно войдя, уже сидит, подложив под себя руки, — крохотная фигурка в безукоризненном темном костюме, белой сорочке, темном галстуке, в тщательно почищенных ботинках, ноги вместе. Он был один на сцене (его никогда не представляли, и, как я уже сказала, у него не было конспекта). В зале наступила полная тишина, и сильная волна ожидания пробежала по аудитории. Он сидел молча, не шелохнувшись, оценивая аудиторию легкими движениями головы. Прошла минута, две, я стала бояться за него. Неужели он провалился? Я сидела как на иголках, переживая за него, но вдруг он заговорил, не спеша, своим довольно мелодичным голосом с легким индийским акцентом, распоров тишину.
28. По-видимому, Хаксли писал о шестой беседе К., состоявшейся 6 августа, в которой тот говорил о печали.
