Тайны русского слова - Ирзабеков Василий (читать книги онлайн бесплатно полностью без TXT) 📗

А потому закономерно, что слово счастье почти не встречается в церковном обиходе: слышится в нем что-то сиюминутное, скоротечное — то, что сейчас есть. Хотя если заглянем в «Словарь» Даля, то обнаружим версии: со-частье — доля, пай, а также случайность, желанная неожиданность, удача; а еще: благоденствие, благополучие, земное блаженство, желанная насущная жизнь, без горя, смут, тревоги; покой и довольство; вообще, все желанное, все то, что покоит и доволит человека, по убеждениям, вкусам и привычкам его.

Мы же припомним, сколько любимых нами икон содержат в себе емкое слово радость: «Нечаянная радость», «Трех радостей», «Всех скорбящих радость»... «Радуйся, Радосте наша!..» — поем мы в умилении Богородице нашей. Радостью буквально преизобилуют Священное Писание, церковные службы, акафисты святым. В той или иной форме понятие это встречается на его страницах около восьми сотен раз, в то время как счастье — всего лишь 12. Вот и Господь, беседуя с учениками, предваряет заповедь о любви словами: «Сие сказал Я вам, да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна» (Ин. 15,11). Придет черед — и святой апостол Иоанн Богослов вторит словам Божественного Учителя: «И сие пишем вам, чтобы радость ваша была совершенна» (1 Ин. 1, 4). «Се бо явися Христом радость всему миру!» — слышим мы в Пасхальном песнопении. Именно радость, а не счастье.

Радостью-радугой окрасилась лазурная небесная твердь за много тысячелетий до Рождества Христа, знаменуя собою великое прощение рода человеческого, дарованного Ною и его потомству как обетование того, что не будет больше гибельного потопа. И это была истинная победа — то, что приходит по беде, по ее окончании.

Между тем с понятием твердь тоже все непросто. Помню, как ребенком, впервые услышав его, воспринял это слово как обозначение чего-то твердого, очень прочного. Ведь это так очевидно, оно само за себя говорит, только вслушайтесь! Но и много лет спустя, впервые взяв в руки Библию и наткнувшись буквально в первой же главе на фразу: «И назвал Бог твердь небом» (Быт. 1, 8), не мог отделаться от чувства какой-то неправильности. С детства я хорошо знал, что называется небом: не раз запускал в него воздушных змеев, отчаянно прыгал в него с крыши, раскрыв над головой старый зонт, позже не раз летал по нему на самолете — и мог свидетельствовать, что ничего твердого в нем нет. Одна пустота да облака. Словом — зыбь. А тут — твердь! И только в Церкви, да и то не сразу, пришло, наконец-то, понимание того, что зыбко-то как раз здесь, на земле, которая кажется такой твердой и надежной, но которая на самом деле весьма условна, потому как преходяща.

Не случайно Господь Сам сказал, что «небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут» (Мф. 24,35). А твердь, то самое Небо, — вечно. Как вечно Царствие, названное Его именем, куда Господь вознесся на глазах своих изумленных учеников, обещая вернуться. И ничего прочнее, ничего тверже Неба — нет, да и быть не может. И каждый из нас чает обрести надежную почву не на этой, преходящей, а на той, незыблемой, Тверди. Иначе — смерть. То, что смердит.

Вспоминаю, как, посетив в свое время Давидову Пустынь, когда она находилась еще в начальной стадии возрождения, был изумлен не только огромным количеством ярких бабочек, облепивших стены монастыря в еще холодный мартовский день, но и рассказом молодого монаха об обретении святых мощей. Стоя посреди храма на зыбких досках, припорошенных цементной пылью, он поведал нам, паломникам, о том, что отыскать святые останки помогло... благоухание, доносившееся сквозь толщу земной породы. И в тот момент, вопреки привычным запахам большого ремонта, оно различимо ощущалось в восстанавливаемой церкви, больше напоминавшей тогда строительную площадку, как веское свидетельство по-Божески прожитой жизни и отсутствия смерти по ее окончании — успении.

Только в таком случае при долгожданной и таинственной встрече лицом к Лику не приходится испытывать стыд — или студ, то есть холод. Не потому ли грубое слово мразь, обозначающее крайнюю степень нравственного падения человека, есть не что иное, как мороз, все тот же холод.

Вот и получается, что стыд, смрад, мразь — это все об аде, о том жутком месте вдали от Бога, которое уготовано для тех несчастных, что так и не сумели преодолеть собственного окаянства — полного отсутствия покаяния, того самого иудина греха. А там где Бог — не может быть ни зловония, ни холода, ни мрака. Ведь по слову апостола Иоанна: «Бог есть любовь, и пребывающий в любви, пребывает в Боге» (1 Ин. 4,16).

«Честь имею!» «О чем это вы?»

А вот извечного врага рода человеческого — ворога — русское сознание идентифицирует с расхитителем чужого имущества — вором. Помню, был немало удивлен, прочитав о том, что в монастырях могли простить инока, согрешившего грехом блуда, но никогда — вора. Объяснение на удивление просто и убедительно: блудник в конечном счете наносит урон себе, своей бессмертной душе и телу, которое есть храм этой души; вор же сеет рознь, все начинают подозревать друг друга. В результате возникшего разделения оскудевает любовь. Как в пословице: у кого украли — тому грешней. Воистину: Господь соединяет, а враг разделяет.

Так стали наконец-то в полной мере понятны слова храброго вояки, поручика Ивана Игнатьича из «Капитанской дочки», который перед лицом неминуемой гибели повторил слова своего благородного командира, бросив в лицо Емельяну Пугачеву: «Ты нам не государь... Ты, дядюшка, вор и самозванец». И вправду, так было во все времена: революции замышляли и осуществляли воры и самозванцы, похищающие у одурманенных ими людей самое драгоценное — Царствие Небесное. Вор — это и есть ворог, тот самый враг, что не дремлет. Никогда!

Закономерно также, что эпиграфом к этой повести автором поставлена русская поговорка: «Береги честь смолоду!» Честь имею, честное слово, честный человек, честной народ, всечестные отцы — как привыкли мы к этим сочетаниям слов, какими естественными, привычными кажутся они нам. А между тем смыслом, заложенным в них, может похвастать далеко не всякий язык. Нет, и в других языках, безусловно, присутствует понятие о чести как о благородных свойствах души и высоком уровне нравственности. Но чаще под честью подразумевается некий набор дворянских, рыцарских, самурайских, джигитских и прочих подобных качеств, когда чуть что — хватаешься за пистолет, шпагу, меч или кинжал. Как говорится, чести дворянин не покинет, хоть головушка погибнет. Мы же ведем речь о несколько ином — о чести как понятии духовном.

«Честнейшая Херувим»

Самое первое знакомство со словом честь происходит в раннем детстве, когда малышу внушают, что если нашел чужую вещь или деньги, то надо непременно вернуть хозяину, иначе это будет нечестно (это не подвергается сомнению ни в одной культуре). Но как тогда прикажете понимать обращенное к Богородице: «Честнейшая Херувим»?! Помню откровение одного нецерковного человека, которого это выражение смутило по той очевидной причине, что он прибегнул к формальной логике: как это понимать — что Херувимы менее честны?! Между тем значение слова Честнейшая — это превосходящая святостью даже Херувимов. Ибо честность, в самом высоком своем градусе звучания, означает именно святость. «Честь ум рождает, а бесчестье и последний отнимает». Во многих языках этого смысла знакомого слова нет вообще!