Гоголь. Соловьев. Достоевский - Мочульский Константин Васильевич (читать книги онлайн без сокращений .TXT) 📗
18 апреля Достоевский пишет большое письмо «К московским студентам». Он впервые выступает наставником русской молодежи и учителем жизни. Работая над темой «отцов и детей», автор пытается точно определить свою позицию. Дети ни в чем не виноваты, вся ответственность падает на отцов. «Никогда, — пишет он, — наша молодежь не была искреннее и честнее (что не малый факт, а удивительный, великий, исторический). Но в том беда, что молодежь несет в себе ложь всех двух веков нашей истории… По–моему, вы ничем не виноваты. Вы лишь дети того же «общества», которое вы теперь оставляете и которое есть «ложь со всех сторон»… Какие же возможности открыты для молодого русского поколения? Достоевский ясно видит два пути: один — ложный, другой — истинный. Ложный ведет в «европеизм», истинный — в народ. «Но, — продолжает он, — отрываясь от общества и оставляя его, наш студент уходит не к народу, а куда‑то за границу, в «европеизм», в отвлеченное царство не бывалого никогда общечеловека и таким образом разрывает с народом, презирая его, не узнавая его… А между тем в народе все наше спасение (но это длинная тема)…» Истинный путь ведет в народ; он труден для современного поколения. «Чтобы прийти к народу и остаться с ним, надо прежде всего разучиться презирать его. Во–вторых, надо, например, уверовать и в Бога».
Под видом нравоучения студентам Достоевский излагает идеологический план своего будущего романа. В трагедии детей виноваты отцы, которые — «ложь со всех сторон». Таким растленным отцом будет представлен Федор Павлович Карамазов. Два пути, открывающиеся перед детьми, определяют собой судьбу двух его сыновей: Иван уйдет в «европеизм», в «отвлеченное царство общечеловека», он оторвется от почвы и потеряет веру; Алеша пойдет в народ и уверует в народную святыню — Христа. Идеологическая схема «отцов и детей» готова; антитеза «общечеловека» Ивана и русского послушника Алеши определилась окончательно.
ся страшно бледный и стал на колени у дивана, на который мы переложили малютку, чтобы было удобнее осмотреть его доктору. Я тоже стала на колени рядом с мужем, хотела его спросить, что именно сказал доктор (а он, как я узнала потом, сказал Ф. М., что уже началась агония), но он знаком запретил мне говорить… И каково же было мое отчаянье, когда вдруг дыхание младенца прекратилось и наступила смерть. Ф. М. поцеловал младенца, три раза его перекрестил и навзрыд заплакал. Я тоже рыдала». Любовь дополняет рассказ матери. «Везли гробик в коляске на Охтенское кладбище. По дороге мы много плакали, гладили маленький белый гробик, покрытый цветами».
«Ф. М., — продолжает Анна Григорьевна, — был страшно поражен этой смертью. Он как‑то особенно любил Алешу, почти болезненною любовью, точно предчувствуя, что его скоро лишится. Ф. М. особенно угнетало то, что ребенок погиб от эпилепсии — болезни, от него унаследованной. Судя по виду, Ф. М. был спокоен и мужественно выносил разразившийся над нами, удар судьбы, но я сильно опасалась, что это: сдерживание своей глубокой горести фатально отразится на его и без того пошатнув-, шемся здоровье. Чтобы несколько успокоить Ф. М. и отвлечь его от грустных дум, я упросила Вл. С. Соловьева, посещавшего нас в эти дни нашей скорби, уговорить Ф. М. поехать с ним в Оптину Пустынь, куда Соловьев собирался ехать этим летом»… Достоевский перевозит семью в Старую Руссу и 20 июня едет в Москву; сговорившись с редакцией «Русского вестника» о романе, он с В. Соловьевым уезжает в Оптину Пустынь.
Работа над романом была прервана трагическим событием в семейной жизни писателя: 16 мая умер его любимчик — трехлетний сын Алеша. Любовь Достоевская рассказывает в своих воспоминаниях: «У Алексея был странный, овальный, почти угловатый лоб, головка яйцеобразной формы… У него сделались судороги, на утро он проснулся здоровый, попросил свои игрушки в кроватку, поиграл минуту и вдруг снова упал в судорогах». Бедный ребенок унаследовал эпилепсию отца. Анна Григорьевна описывает горе писателя. «Ф. М. пошел провожать доктора, вернул–Имя умершего мальчика Алеши переходит к младшему из братьев Карамазовых, который прежде в черновых набросках именовался «идиотом». И вместе с именем вся отеческая нежность, все неосуществившиеся надежды на светлое будущее сына переносятся на юного героя романа. Достоевскому суждено было пережить это тяжелое испытание, чтобы величайшее из его созданий сделало бессмертным его любовь и муку. Анна Григорьевна сообщает, что в главе «Верующие бабы» Федор Михайлович запечатлел «многие ее сомнения, мысли и даже слова».
Личное горе писателя выливается в жалобах и причитаниях жены извозчика, ищу щей утешения у старца Зосимы. «О чем плачешь‑то?» — спрашивает ее старец. «Сыночка жаль, батюшка, — отвечает баба, — трехлеточек был, без двух только месяцев и три бы годика ему. По сыночку мучусь, отец, по сыночку. Последний сыночек оставался, четверо было у нас с Ники тушкой, да не стоят у нас детушки, не стоят, желанный, не стоят… Последнего схоронила, и забыть его не могу. Вот точно он тут передо мною стоит, не отходит. Душу мне иссушил. Посмотрю на его бельишко, на рубашоночку, аль на сапожки и взвою… Разложу, что после него оста лось, всякую вещь его, смотрю и вою… И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку единую повидать, по слыхать его, как он играет на дворе; придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать‑то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, нож ками‑то своими тук–тук, да так часто, ча сто, помню, как бывало ежит ко мне, ри чит да смеется, только бы я его ножки‑то услышала, услышала бы, признала!..» Художественный реализм Достоевско го достигает здесь подлинного ясновиде ния. Материнская любовь воскрешает об раз умершего младенчика; конкретность ее бдения граничит с чудом.
Тоска отца по любимому сыну усиливает эмоциональный тон рассказа о детях; описание смерти Илюшечки и скорби капитана Снегирева навсегда пронзает сердце незабываемой болью. В этом «мучительстве» нельзя не почувствовать личной муки автора.
***
В письмах из‑за границы Достоевский часто говорил о желании побывать в русском монастыре. Он давно уже (в на бросках к «Атеизму» и к «Житию вели кого грешника») собирался изобразить монастырь. Оптина Пустынь, в которую он поехал с В. Соловьевым, находилась в Калужской губернии, около Козельска, и в XIX в. была прославлена своими старцами. К их мудрому руководству обращал ся Гоголь; с ними сотрудничал в деле издания аскетических сочинений известный славянофил Ив. Киреевский. Константин Леонтьев подолгу живал в обители. Бывал в ней и Лев Толстой. Монастырь сиял на всю Россию своею святостью. О старце Амвросии — подвижнике, чудотворце и исцелителе — в народе слагались легенды.В Оптиной Пустыни Достоевский нробыл двое суток. «С тогдашним знаменитым старцем о. Амвросием, — пишет Анна Григорьевна, — Ф. М. виделся три раза: раз в толпе при народе и два раза наедине». Старец Зосима в романе трогательно утешает несчастную мать. Анна Григорьевна думает, что Достоевский вложил в его уста слова, сказанные ему лично отцом Амвросием: «И не утешайся, и не надо тебе утешаться, — говорит Зосима, — не утешайся и плачь… И надолго еще тебе сего великого материнского плача будет, но обратится он под конец тебе в тихую радость и будут горькие слезы твои лишь слезами тихого умиления и сердечного очищения, от грехов спасающего. А младенчика твоего помяну за упокой; как звали‑то?» — «Алексеем, батюшка».
Из Оптиной Пустыни Достоевский вернулся утешенный и с вдохновением приступил к писанию романа.
***
Первые две книги «Братьев Карамазовых» — «История одной семейки» и «Неуместное собрание» были окончательно готовы в конце октября 1878 г.; наброски к ним посвящены, главным образом, характеристике Алеши Карамазова [135]. Автор мотивирует уход героя в монастырь: «Прямолинейность юности. Может быть, — подействовали на юношеское воображение его эта сила и слава — он видел, как стекались особенно бабы и шумливые. — А, может быть, старичок поразил его тогда и какими‑нибудь особенными свойствами души своей, только он прилепился к нему весь беззаветно». «Красота пустыни, пение, вернее же всего, старец». «Честность поколения. Герой из нового поколения. Захотел и сделал». «Глава — почему в монастыре? Мистик ли? никогда, фанатик — отнюдь». «Он уверовал, как реалист. Такой, коли раз уверует, то уверует совсем, бесповоротно. Мечтатель (и поэт) уверует с условием, по–лютерански… Он понял, что знание и вера — разное и противоположное, что если есть другие миры и если правда, что человек бессмертен, т. е. и сам из других миров, то, стало быть, все есть связь с другими мирами. Есть и чудо. И он жаждал чуда. Но тут старец в святости, в святыне». Это рассуждение о других мирах переносится в романе в поучения старца Зосимы и превращается в экстатическое переживание Алеши.
