Гоголь. Соловьев. Достоевский - Мочульский Константин Васильевич (читать книги онлайн без сокращений .TXT) 📗
В пестром контексте «Дневника» резко выделяется несколько законченных художественных произведений. Общеизвестен рассказ «Мальчик у Христа на елке». Писатель встречает в морозный вечер перед Рождеством мальчика лет семи, который ходит «с ручкой», т. е. просит милостыню. Описывается несчастная судьба маленьких нищих, ютящихся в подвалах среди пьяных и развратных «халатников» и вырастающих бродягами и воришками. Эта встреча вызывает у автора образ замерзающего мальчика, которого Христос приводит к себе на елку. Все залито светом; вокруг «Христовой елки» кружатся и летают сияющие дети; их матери стоят тут же: «Каждая узнает своего мальчика или девочку, а они подлетают к ним и целуют их, утирают им слезы своими ручками и упрашивают их не плакать, потому что им здесь так хорошо». Видение Христовой елки для маленьких замученных детей — первый набросок видения Алеши Карамазова. В «Кане Галилейской» такой же светлый праздник, такая же победа над смертью и тлением. В святочном рассказе уже найден тот незабываемый взволнованно–умиленный тон, который пронзает нас в «Кане Галилейской».
Замерзший мальчик спрашивает: «Кто вы мальчики? Кто вы девочки?» — «Это «Христова елка», — отвечают они ему. «У Христа всегда в этот день елка для маленьких деточек, у которых там нет своей елки…» И Он Сам посреди их и простирает к ним руки и благословляет их и их грешных матерей». Так же спрашивает Алеша старца Зосиму и так же радостно указывает тот ему на «Солнце наше» — Христа. В рассказе тема замученных детей еще не отделена от темы мистической вечери Агнца. Замена рождественского сюжета (елка) евантельской притчей о браке в Кане переносит нас в более высокий план религиозной символики. Так, воскресение в «детском раю» замерзшего мальчика предваряет воскресение старца Зосимы на брачном пире Христа. В ноябрьском выпуске «Дневника» было помещено одно из самых совершенных художественных произведений Достоевского — повесть «Кроткая». Зарождение и развитие этого замысла можно проследить в «лаборатории» «Дневника писателя». Автор с упорным и тревожным вниманием изучал факты самоубийств среди молодого поколения. «Право, самоубийства у нас до того в последнее время усилились, — писал он, — что никто уж и не говорит об них. Русская земля как будто потеряла силу держать на себе людей… Так называемая «живая сила», живое чувство быти~ без которого ни одно общество жить не может и земля не стоит, решительно Бог знает куда уходит». Убила себя двадцатипятилетняя девушка — акушерка Писарева и оставила записку: очень устала, так устала, что захотелось отдохнуть. Достоевский дает глубокий анализ псйхологий «усталых душ». Через несколько месяцев Победоносцев сообщает ему подробности о самоубийстве дочери знаменитого писателя — эмигранта Герцена. Эта смерть поражает его своей таинственностью. «В этом самоубийстве, — пишет он в «Дневнике», — все и снаружи и внутри — загадочно. Эту загадку я, по свойству человеческой природы, конечно, постарался как‑нибудь разга дать, чтоб на чем‑нибудь остановиться и успокоиться. Дочь Герцена была воспитана в самом безотрадном позитивизме, и душа ее не выдержала «прямолинейности явлений». Автор заключает: «Значит просто умерла от «холодного мрака и скуки», со страданием, так сказать, животным и безотчетным, просто стало душно жить вроде того, как бы воздуху недостало…»
Наконец, третий случай самоубийства девушки. «С месяц тому назад, — сообщает автор, — во всех петербургских газетах появилось несколько коротеньких строчек мелким шрифтом об одном петербургском самоубийстве: выбросилась из окна, из четвертого этажа, одна бедная молодая девушка швея — «потому что никак не могла приискать себе для пропитания работы». Прибавлялось, что выбросилась она и упала на землю держа в руках образ. Этот образ в руках — странная и неслыханная в самоубийстве черта! Это уже какое‑то кроткое, смиренное самоубийство. Тут даже, видимо, не было никакого ропота или попрека: просто стало нельзя жить. «Бог не захотел» — и умерла, помолившись. Об иных вещах, как они с виду ни просты. долго не перестается думать, как‑то мерещится и даже точно вы в них виноваты. Эта кроткая, истребившая себя душа невольно мучает мысль…»
Три девушки–самоубийцы преследуют воображение писателя. «Кроткая», выбросившаяся из окна с образом в руках, художественно воплощается в образе героини «фантастического рассказа». Факт, сообщенный в газетах «мелким шрифтом», превращается в трагический финал повести. Служанка Лукерья рассказывает о самоубийстве «кроткой»: «Стоит она у стены у самого окна, руку приложила к стене, а к руке прижала голову, стоит так и думает. И так глубоко задумавшись стоит, что и не слыхала, как я стою и смотрю на нее из этой комнаты. Вижу я, как будто она улыбается, стоит, думает и улыбается. Посмотрела я на нее, повернулась тихонько, вышла, а сама про себя думаю, только вдруг слышу — отворили окошко. Я тотчас пошла сказать, что «свежо, барыня, не простудились бы вы», и вдруг вижу, она стала на окно и уж вся стоит во весь рост в отворенном окне, ко мне спиной, в руках образ держит. Сердце у меня тут же упало, кричу: «Барыня, барыня!» Она услышала, двинулась было повернуться ко мне, да не повернулась, а шагнула, образ прижала к груди и — бросилась из окошка!»
Поразительная простота и скудость средств, понадобившихся писателю для создания этой трагической сцены. Смиренная смерть «кроткой» нарисована немногими бледными чертами, но они неизгладимы. Чудо превращения материала жизни в создание искусства происходит здесь буквально на наших глазах.
«Кроткая» носит подзаголовок: «Фантастический рассказ». В предисловии автор поясняет, что самый рассказ представляется ему «в высшей степени реальным» и что «фантастическое» заключается в его форме. Это — монолог мужа перед телом жены, несколько часов перед тем покончившей самоубийством. Она лежит на столе, а он ходит по комнате и разговаривает сам с собой, желая «собрать свои мысли в точку» и уяснить себе случившееся. Автор играет роль стенографа, записывающего сбивчивую, прерывистую речь несчастного героя. Эту новую повествовательную форму Достоевский оправдывает ссылкой на шедевр Виктора Гюго «Последний день приговоренного к смертной казни». Монолог его героя не более неправдоподобен, чем записки человека, которому осталось жить несколько минут.
Форма повести действительно небывалая в литературе: это первый опыт точной записи внутренней речи (monologue interieur).
За много лет до Пруста, Джойса, символистов и экспрессионистов Достоевский разбивает условность логической литературной речи и пытается воспроизвести поток мыслей и образов в их непосредственном ассоциативном движении. В 70–е гг. такое техническое новаторство было дерзновением.
Запись мышления вслух смятенного и потрясенного человека повышает эмоциональность рассказа почти до физиологического воздействия: мы действительно слышим его задыхающийся голос, паузы, восклицания и заглушенные стоны; даже тяжелые шаги его, то удаляющиеся, то возвращающиеся на то же место, отдаются однообразным гулом в наших ушах. Монолог начинается так: «Вот пока она здесь, — все еще хорошо: подхожу и смотрю поминутно; а унесут завтра — и как же я останусь один? Она теперь в зале на столе, составил два ломберных, а гроб будет завтра белый, белый гроденапль, а впрочем не про то… Я все хожу и хочу себе уяснить это. Вот уже шесть часов, как я хочу уяснить и все не соберу в точку мыслей. Дело в том, что я все хожу, хожу, хожу… Это вот как было, я просто расскажу по порядку (Порядок!)».
Рассказ построен ретроспективно. Катастрофа, самоубийство Кроткой, поставлена в начале; медленно, нить за нитью распутывается клубок причин, вызвавших ее смерть. Психологический анализ, беспримерный по остроте, вскрывает трагедию самоубийцы.
Герой — ростовщик; однажды пришла к нему с закладом девушка лет шестнадцати «тоненькая, белокуренькая, средневысокого роста». «Глаза у нее голубые, большие, задумчивые». Она искала место гувернантки, закладывала последнее имущество, какие‑то «остатки старой заячьей куцавейки». Ему понравились ее чистота и гордость, и он сразу принял решение — она будет ему принадлежать. «Я тогда смотрел на нее, как на мою, и не сомневался в моем могуществе. Знаете, пресладострастная это мысль, когда уж не сомневаешься‑то». И вот он спасает ее от нищеты и сватовства какого‑то толстого лавочника; предлагает свою руку. Правда, у него «касса ссуд», но все же он — отставной штабс–капитан и родовой дворянин. Кроткая становится его женой; с великодушием молодости и доверчивостью неопытного сердца отдает свою любовь мужу. Но он ищет не любви. У него своя «идея»: он хочет власти, безграничного, деспотического могущества над другой душой. Жизненные неудачи, загнанное внутрь честолюбие и раздраженное самолюбие отравили его трупным ядом. Он «проиграл» свою жизнь, унизился до кассы ссуд и теперь «мстит» обществу; ему нужно, чтобы хоть одно человеческое существо преклонилось перед ним, как перед героем и мучеником. Он хочет воспитать Кроткую, поставить ее на колени перед своим величием. На любовный порыв жены муж отвечает строгостью: «Я все это упоение тут же обдал холодной водой. Вот в том‑то и была моя идея… Во–первых, строгость — так под строгостью и в дом ее ввел… Я хотел полного уважения, я хотел, чтобы она стояла передо мной в мольбе за мои страдания — и я стоил того. О, я всегда был горд. я всегда хотел или всего или ничего!» Оскорбленная в своем чувстве, Кроткая начинает бунтовать: замыкается в молчании, уходит на целые дни из дома и наконец с вызовом бросает мужу: «А правда, что вас из полка выгнали за то, что вы на дуэль выйти струсили?» Он чувствует, что в душе жены растет презрение и ненависть к нему, и де лает страшный опыт: ложась спать, кладет перед ней. на стол револьвер. Утром просыпается, ощущая у виска холодное прикосновение железа; глаза противников на секунду встречаются. Он продолжает лежать неподвижно, притворяясь спящим. «Я знал, всей силой моего существа, что между нами в то самое мгновение идет борьба, страшный поединок на жизнь и смерть, поединок вот того самого вчерашнего труса, выгнанного за трусость товарищами». Минуты проходят, длится мертвая тишина. Наконец она опускает револьвер. «Я встал с постели: я победил — и она навеки побеждена!» Бунт жены укрощен; восстание свободной души против тирании злой волей подавлено. «В моих глазах она была так побеждена, так унижена, так раздавлена, что я мучительно жалел ее иногда, хотя мне при всем этом решительно нравилась иногда идея об, ее унижении». Он — выше ее любви, выше ее ненависти, он притязает на звание божества, внушающего трепет благоговения покорной рабыне. Шесть недель Кроткая лежит в горячке. Наступает весна; она худеет и кашляет. Непрерывающееся молчание стеной разделяет их. И вдруг раз, в начале апреля, — она начинает петь. Она никогда не пела раньше в его присутствии. Он потрясен: пелена падает с его глаз. «Коль запела при мне, — думает он, — так про меня забыла, — вот что было ясно и страшно. «Сон гордости» кончается — один восторг сияет в его душе. Он понимает, что любит ее безгранично, что иначе любить не умеет. В раскаянии и муке падает он к ее ногам. «Я понимал вполне мое отчаянье, о, понимал! Но верите ли, восторг кипел в мо ем сердце до того неудержимо, что я думал, что я умру. Я целовал ее ноги в упоении, в счастье». Она смотрит на него с испугом, удивлением, стыдом; с ней делается страшный припадок истерики. Когда она приходит в себя, у нее как‑то невольно вырываются слова: «А я думала, что вы ' меня оставите так». Тогда он еще не пони мал рокового смысла этой фразы. Восторг заливал его. Он верил, что все еще поправимо, что заЪтра он ей объяснит, она опять его полюбит, они поедут в Булонь купаться в море и наступит новая, счастливая жизнь. На следующий день он исповедуется перед женой во всех падениях и грехах своей жизни. Лицо ее все более задумчиво и испуганно. Он любит ее, ее, которая посягала на его жизнь! Он великодушен и благороден, а она так низко о нем думала, так глубоко его презирала! И главное, она верила, что он оставит ее так. — «И вдруг я тут подхожу, муж, и мужу надо любви!»
