Гоголь. Соловьев. Достоевский - Мочульский Константин Васильевич (читать книги онлайн без сокращений .TXT) 📗
Аналогична этому заявлению запись о Версилове: «Это может быть только широкость нашей русской натуры, — говорит он. — Теперь, впрочем, эта широкость (т. е. пламенная вера и в то же время цинизм) несколько суживается; Крафты застреливаются от идеи второстепенности России. А мы от таких идей только хорошели».
Ставрогин безраздельно владел воображением художника и диктовал ему свою волю: вместо нового героя Достоевский сочинял новые варианты к старому. Версилов постепенно превращался в двойника Ставрогина. По некоторым записям можно догадываться о борьбе автора со своим героем–инкубом. Сохраняя родовое сходство со своим старшим братом, Версилов начинает отделяться от него; тускнеют демонические черты, исчезает мертвенное оцепенение обреченности; новому «сильному человеку» оставляется возможность спасения через фаустовское «неустанное стремление». И главное: он наделяется горячим сердцем, способным на двойную любовь, земную и небесную (к Ахмаковой и жене). Версилов — не гальванизированный бесами мертвец, а живой человек, сомневающийся, мучающийся, любящий и верящий в идеал. В записках подчеркивается его эмоциальная порывистость. «NB. Важное. У этого Версилова все порывами: то нет надежды князьям, то вдруг сам отдает наследство, то вызывает, то отказывается от вызова, то молчит, то вдруг нахальное, оскорбительное, вне приличий, вне всякой меры письмо к Ахмаковой. Понять не могу, как такие скачки возможны были у такого самообладающего, ровного, спокойного и твердого джентльмена, как Версилов (замечание подростка)».
Своей горячностью, жизненностью, «живучестью», герой «Подростка» преодолевает оледенелую мертвенность Ставрогина. Но этого мало: чтобы оформиться как самостоятельная личность, ему нужно иметь свою идею. В мире Достоевского идея всегда образует духовный центр личности: личность всегда идееносна. В черновых тетрадях «идея» Версилова намечена неясно: в одной заметке говорится об «идеале благородства», в другой — о стремлении к добру «во что бы то ни стало».
Вот первая запись: «После рубки образов он приходит к подростку: «Целых последних восемь лет я воображал себя верующим», — говорит Он.
— Как же вдруг разуверились?
— Друг мой! Я всегда подозревал, что я ничему не верю.
— Итак, вы теперь начинаете жить… (неразборчиво).
— Нет, мой друг, сообразно с идеалом благородства, который составил себе.
— Кто же заставляет вас?
— Я сам себя заставляю.
Вот вторая запись: «I) Версилов убеждается в утрате и глупости всякого идеала и в проклятии косности на всем нравственном мире.
2) Некоторое время он насильно веровал во Христа.
3) Но вся вера разбилась. Осталось одно нравственное ощущение долга, самосовершенствования и добра, во что бы то ни стало (т. е., несмотря ни на какую потерю веры и ни на какое нравственное отчаянье), вследствие собственной сознательной воли, хотения во что бы то ни стало».
«Сознательная воля», сама ставящая себе нравственный закон, стремление к добру «во что бы то ни стало» напоминают нравственный императив Канта. Перед Достоевским возникает вопрос об автономии морали, и он хочет сделать Версилова носителем этой идеи. Туманный идеал «благородства» должен спасти «мечтателя» от пропасти атеизма. В черновиках автор называет Версилова «идеалистом» и восклицает: «Да будет благословенно имя последнего идеалиста». Утопия добра без Бога воплотится в его сне о золотом веке.
Так намечаются два героя романа — Версилов и его сын и две воплощенные ими идеи: одна «великодушная», другая — себялюбивая: одна обнимает все человечество и вдохновляет его на неустанное стремление к добру «во что бы то ни стало», другая замыкается в горделивом уединении, в богатстве и власти. Идея отца — золотой век, идея сына — подполье. Борьба этих идей определит собой действие романа. Противоставление светлой и темной стихии подчеркивается в следующем афоризме Версилова: «б нашем обществе, — говорит он, — с одной стороны, отчаянье и гной разложения, а с другой — жажда обновления и восторг. Они и Бога отвергают религиозно». Это раздвоение тем трагичнее, что оно выражается не только в столкновении людей, но и во внутренних конфликтах сознания. Версилов не менее раздвоен, чем подросток; он столь же неверен своему идеалу благородства, как его сын идее Ротшильда. Достоевский набрасывает «предисловие», в котором объясняется социальный смысл' романа: герои его — представители русского общества, «люди русского большийства», «герои трагедии подполья». Эта; исключительно важная самооценка писателя заканчивается пророческим предчувствием. Вот что пишет он о своих романах: «Для предисловия. Факты. Проходят мимо, не замечают, нет граждан и никто не хочет, понатужиться и заставить себя думать и замечать. Я не мог оторваться, и все крики критиков, что я изображаю не настоящую жизнь, не разубедили меня. Нет оснований нашему обществу, не выжито правил, потому что и жизни не было. Колоссальное потрясение и все прерывается, падает, отрицается, как бы и не существовало. И не внешне лишь, как на Западе, а внутренне, нравственно…
…Писатели наши высокохудожественно изображали жизнь средневысшего круга (семейного)… Думали, что изображают жизнь большинства. По–моему, они‑то и изображали жизнь исключений… Я горжусь, что впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону. Трагедия состоит в сознании уродливости… Только я один героя вывел трагедии подполья, состоящей в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и невозможности достичь его, а главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все (неразборчиво), а, стало быть, не стоит и исправляться. Что может поддержать исправляющихся? Награда, вера? Награда ни от кого, вера ни в кого?»
И сбоку приписка: «В этом убедятся будущие поколения, которые будут беспристрастны, правда будет за мною. Я верю в это».
Достоевский гордится, что изображает не исключения, а «человека большинства». Ему принадлежит открытие его уродливого и трагического лица. Он первый увидел, что русское общество беспочвенно и бесформенно. Отсутствие «оснований» и «преданий» обрекает русских людей на трагедию подполья. Без религиозных убеждений и нравственных устоев Россия живет катастрофически. «Колоссальное потрясение и все прерывается, падает, отрицается». «Потрясение» войны и революции с удиви тельной точностью подтвердило эти слова. Писатель не ошибался'. будущие поколения действительно убедились, что «правда бы ла за ним».
Так постепенно проясняется идея романа: «Нет оснований нашему обществу». Автор настаивает на своем реализме: он рисует не фикции, а подлинную русскую действительность. Все его большие романы посвящены одной теме — изображению трагического русского хаоса. Но как парадоксально его место в литературе! Он один против всех; он видит «беспорядок» там, где все другие писатели находили быт, уклад, устойчивые формы. Неужели Тур генев, Гончаров, Лев Толстой изображали только «миражи». Неужели вся большая русская литература «фантастична»? Этот вопрос постоянно занимает Достоевского в семидесятые годы. Он пишет Майкову: «А знаете — ведь это все помещичья литература. Она сказала все, что имела сказать (великолепно у Льва Толстого). Но это в высшей степени помещичье слово было последним. Нового слова, заменяющего помещичье, еще не было». Достоевский утверждает, что старая «помещичья» литература кончена и что он призван начать новую. Такое гордое сознание своей новаторской, почти революционной роли неизбежно приводит его к столкновению с величайшим представителем старого искусства — Львом Толстым [133].
Писатель с ревнивым вниманием следит за творчеством своего литературного антипода. В «Униженных и оскорбленных» он упоминает о «Детстве и отрочестве» и выводит тип князя Волковского, «аристократа без каких‑либо убеждений», с явной оглядкой на героев Толстого. В замысле грандиозного романа «Житие великого грешника» чувствуется скрытая полемика с автором «Детства». Достоевский сообщает друзьям, что его «поэма» будет объемом в «Войну и мир». Среди набросков к «Житию» мы встречаем следующие слова Тихона о детях: «Как они детских образов еще с детства лишаются. Их изучение, хоть и точное (Л. Толстой, Тургенев), как бы чужую жизнь открывает. Один Пушкин — настоящий русский». Растущая слава Толстого обостряет критическое отношение к нему Достоевского: в 1874 году «Русский вестник» отказывается платить ему 250 руб. с листа за «Подростка» и не затрудняется заплатить Толстому 500 рублей за лист «Анны Карениной». Страхов становится фанатическим поклонником Толстого и изменяет старой дружбе с автором «Бесов». Он и Майков до смешного восторженно говорят о новом произведении их кумира — «Анне Карениной». Огромная фигура Толстого преграждает литературный путь Достоевского, как некогда преграждала его фигура Тургенева.
