Кровь брата твоего - Хэй Малколм (читать книги онлайн бесплатно полные версии .txt) 📗
Я жажду найти источник истины жизни, Ибо я томлюсь пустотой и тщетностью бытия. Моя единственная цель — узреть лик моего Царя, Лишь Он и никто другой вселяет в меня трепет. О если бы я узрел Его во сне! Я спал бы вечно и никогда не просыпался. О если бы я мог носить Его образ в моем сердце! Я никогда не оторвал бы от Него моего взгляда.
Еврейские поэты средневековья находились вне поля зрения европейской культуры частично из-за языкового барьера, но главным образом из-за той традиции, которая отказывается признавать или предавать огласке любой успех евреев, за исключением успехов в коммерции или ростовщичестве. «За пределами христианства, — писал французский литературный критик Барби д'0ревилль, — нет культуры, нет живой и глубокой поэзии». Один из авторов французской «Католической энциклопедии» в статье «Иудаизм» утверждал, что иудаизм «остался сухой смоковницей, которую Иисус проклял в своей земной жизни». «Проклиная смоковницу, — писал другой французский автор тридцатью годами позже, — Иисус осуждал закоснелую бесплодность Израиля» (39, 127). Почти все современные христианские комментаторы, как католические, так и протестантские, единодушно следуют отцам церкви, видя в сухой смоковнице аллегорический образ Израиля. Однако Лагранж, считая такую интерпретацию допустимой, указывает, что она не имеет никакого текстуального обоснования. Многие комментаторы все еще продолжают вкладывать в слова Христа смысл, который является следствием их собственного презрения к еврейскому народу. «Проклятие смоковницы, — писал преподобный д-р Ричард Дауни, — явно служит символом судьбы иудаизма… с его нелепыми утверждениями и бесплодием».
Было бы интересно узнать, что именно все эти авторы понимают под «закоснелой бесплодностью Израиля». Разве народ Израиля не был духовно наиболее активным народом мира до наступления христианской эры? А после ее наступления евреев постоянно держали в униженном состоянии при помощи специально разработанного церковного законодательства; повсюду евреи страдали от вспышек террора; одна страна за другой изгоняли их, оставляя без крова и средств к существованию. Наконец, их почти полностью уничтожили жители страны, которую в 1948 году один английский генерал характеризовал как «христианскую и цивилизованную». После всего этого упрекать такой народ в «закоснелой бесплодности», пренебрегая его высокими достижениями в области религии, философии и науки, и повторять этот упрек в 1948 году — значит прибавлять еще одно оскорбление к и без того безмерной несправедливости.
Наивное презрение к бесплодному народу в духе Св. Бернара звучит в словах преподобного У. Б. Морриса, который явно не сознавал, что в его словах кроется зародыш антисемитизма: «В то время как духовно евреи — наиболее бесплодный и отсталый из народов, в борьбе за материальные сокровища мира они являют собой устрашающее знамение; в этой борьбе успех евреев столь огромен, что в глазах большинства людей он представляется сверхъестественным» (127, 57). Выдающийся английский доминиканец Бед Джаррет также разделял мнение, распространенное среди английских католиков благодаря Хилари Беллоку *35, о том, что евреи больше всего любят деньги и более, чем христиане, стремятся к наживе. «Я должен признаться, — писал этот доминиканский монах в иезуитском журнале „Мане“ в сентябре 1921 года, — что я был потрясен, обнаружив, что иудаизм все еще можно считать религией. Об иудаизме можно думать в финансовых, или политических, или художественных категориях, или, возможно, как о мудром санитарном кодексе, но вряд ли как о религии». Через 20 лет после этого высказывания «мудрый санитарный кодекс» давал утешение обреченным, которых везли в битком набитых товарных вагонах по христианской земле к газовым камерам Освенцима. Они пели песни Израиля, читали по-еврейски молитвы, обращенные к Богу — те же молитвы, которые католический священник Бед Джаррет обязан был ежедневно читать по своему требнику. Один из немногих выживших писал:
«Я не могу не вспоминать тех часов без душевной боли. Я помню бедную женщину, еврейку, напуганную депортацией, утешавшую своего перепуганного ребенка, семилетнего сына Эммануэля, словами, которые я без колебания назвал бы возвышенными: „Ты не должен плакать, Эммануэль. Бог с нами. Он был с нами, когда мы пришли сюда, и Он будет с нами, если нам придется уйти. Он будет в поезде, который увезет нас отсюда. Он будет с нами всегда и повсюду“. Еврейка, простая еврейка, как был „простым евреем“ Иисус; но не успел еще остыть пепел миллионов еврейских мучеников, а благочестивая традиция оскорблений и бесчестных обвинений уже возродилась»(87, 381).
Несмотря на злодеяния Торквемады *36, несмотря на огонь и пытки и менее жестокие способы грабежа и преследований путем экономических санкций и изгнаний, несмотря на толпы отчаявшихся людей, крещенных под страхом смерти, иудаизм выжил как религия. И возможно, нет ничего удивительного в том, что ученый доминиканец, знакомый с историей собственного ордена, был поражен, обнаружив, что иудаизм не уничтожен полностью.
«Мир присвоил нашего Бога, — сказал Ахад-ха-Ам *37, — а затем упрекает нас в том, что мы потеряли Его». Существование средневековой еврейской литературы было неизвестно в первой четверти нашего столетия не только доминиканским монахам, но и людям иной, более современной культуры. «Невозможно отрицать, — писал Джордж Мур, — что в средневековой Европе, в период с 6 по 12 век, не было ни искусства, ни литературы» (122, 2, 421). Не будет ли правильнее сказать, что древняя традиция презрения была все еще столь сильна, что образованные христиане даже после того, как они утратили религиозную веру, были неспособны заметить евреев, если только те не были ростовщиками? Эта традиция строилась не только на преувеличениях пороков, но и на постоянном игнорировании достоинств и достижений еврейского народа. С 12 и до конца 19 века о еврейской литературе редко упоминали в христианских школах. В 16 веке Эразм Роттердамский *38 не смог нарушить эту традицию. Он соглашался с Бернаром, сравнившим евреев с бесплодной смоковницей. Он «начал присматриваться к ивриту», но, «испугавшись чуждости заключенной в нем мысли», отступил. Очевидно, он полагал, что изучение еврейского языка — пустая трата времени, ибо с эпохи Ветхого завета евреи не создали ничего, достойного чтения. В 1518 году он писал другу:
«Я бы хотел, чтобы Вы больше занимались греческим, чем Вашими еврейскими штудиями, хотя и не считаю их вредными. Но я считаю этих людей, с их в высшей степени холодными историями, лишь напускающими туману; Талмуд, каббала, Тетраграмматон *39 — пустые имена. Я скорее предпочел бы видеть Христа зараженным идеями Дунса Скота *40, чем всем этим вздором» (Письмо от 15 марта 1518 года).
Незнание достижений евреев в сфере литературы можно обнаружить и в среде образованных людей нашего времени. Жером и Жан Таро *41, получившие образование в парижском лицее Луи ле-Гран в конце 19 века, были удивлены, что евреи, которые испытали столько бедствий, не создали великой поэзии. «Израиль терпел бедствия, но не создал поэму о своей несчастной судьбе» (176, 55).
В шумихе 12 века музыку Давидовой арфы *42 расслышал всего лишь один человек — Пьер Абеляр, который, хотя и не был канонизирован, снискал вместе с великой Элоизой признание и любовь потомков. Было время, когда его либеральные идеи грозили стать популярными. Его поражение объясняется главным образом энергичным сопротивлением Св. Бернара, который, когда Абеляр апеллировал к Риму, добился от папы осуждения его сочинений прежде, чем дело было передано на рассмотрение папского трибунала. Бросающаяся в глаза незаконность папского вердикта не укрылась от взгляда Вакандара, который деликатно заметил: «Поспешная акция Иннокентия II поставила под угрозу ту репутацию глубокой мудрости, которая сопровождает все решения Святейшего престола» (183, 2, 165).
Абеляр был единственной значительной личностью средневековья, дерзнувшей открыто выступить против средневековой антиеврейской традиции. Он подрывал самые ее основы, заявляя, что еврейский народ не несет ответственности за смерть Христа. Он напугал многих своих современников и особенно монахов Клюни и Клерво, написав, что если судьи, вынесшие приговор Иисусу, верили в его виновность, с их стороны было бы тяжким грехом вынести ему оправдательный вердикт.
