Дао Дэ Цзин. Книга пути и благодати (сборник) (перевод Померанцевой Л.Е., Хин-шун Ян) - Хин-шун Ян

Высокий род или худой для него все равно что отшумевший северо-восточный ветер, хула и хвала для него подобны пролетевшему комару. Он овладевает снежной белизной и не бывает черным; поступки его кристально чисты и не имеют примеси; обитает в сокровенной тьме, а не темен; отдыхает в природном горниле и не переплавляется [167]. Горные теснины Мэнмэнь и Чжунлун ему не препятствие. Только воплотивший дао способен не разрушаться. Его не остановят ни быстрины, ни омуты, ни глубина Люйляна [168]. Он преодолеет и Великий Хребет, и горные потоки, и опасности ущелья Летающей Лисицы, Гоувана. А те, кто всю жизнь живут на реках и морях [169], а духом бродят под высокими (царскими) вратами, те не владеют источником Единого. Гд е им достигнуть подобного!

Поэтому тот, кто поселяется с совершенным человеком, заставляет семью забыть о бедности, заставляет ванов и гунов пренебрегать своим богатством и знатностью, а находить удовольствие в безродности и бедности; храбреца – ослабить свой пыл, алчного – освободиться от своих страстей. Он сидя – не поучает, стоя – не рассуждает. Пустой, а приходящие к нему уходят наполненные. Не говорит, а напаивает людей гармонией. Ведь совершенное дао не действует. То дракон, то змея [170]. Наполняется, сокращается, свертывается, распрямляется. Вместе с временами года меняется. Внешне следует [внешним] влияниям, внутренне хранит свою природу. Глаза и уши не ослеплены блеском [вещей], думы и мысли не охвачены суетой. [Совершенный человек] поселяет свой разум в высокой башне, чтобы бродить в Высшей чистоте. Он вызывает [к жизни] тьму вещей, масса прекрасного пускает ростки. Когда к разуму применяется деяние, он уходит. Когда оставляют в покое – он остается. Дао выходит из одного источника, проходит девять врат, расходится по шести дорогам [171], устанавливается в не имеющем границ пространстве. Оно безмолвно благодаря пустоте и небытию. Если не применять деяния // к вещам, то вещи применят деяние к тебе. Поэтому те, кто занимаются делами и следуют дао, не есть деятели дао, а есть распространители дао.

То, что покрывается небом, что поддерживается землей, обнимается шестью сторонами света, что живет дыханием инь и ян, что увлажняется дождем и росой, что опирается на дао и благо, – все это рождено от одного отца и одной матери, вскормлено одной гармонией. Гороховое дерево и вяз, померанцы и пумело, исходя из этого единства, – братья; Юмяо и Саньвэй [172], исходя из этого подобия, – одна семья. Глаза следят за полетом лебедей, ухо внимает звукам циня и сэ, а сердце бродит в Яньмынь [173]. Внутри одного тела дух способен разделяться и разлучаться. А в пределах шести сторон только поднимется – и уже оказывается в десятках тысяч ли отсюда. Поэтому, если смотреть, исходя из различий, то все различно, как желчь и печень, как ху и юэ [174]. Если исходить из подобия, то вся тьма вещей обитает в одной клети. Сотни школ толкуют разное, у каждой свой исток. Так, учения об управлении Мо [Ди] и Ян [Чжу], Шэнь [Бухая] и Шан [Яна] [175] подобны недостающей дуге в верхе экипажа, недостающей спице в колесе. Есть они – значит все на месте, нет – это ничему не вредит. Они полагают, что единственные овладели искусством управления, не проникая в суть неба и земли. Ныне плавильщик выплавляет сосуд. Металл бурлит в печи, переливается через край и разливается. В земле застывает и приобретает форму вещей. [Эти вещи] тоже кое на что сгодятся, но их не надо беречь как чжоуские девять треножников [176]. Те м более это относится к вещам правильной формы! [177] Слишком далеки они от дао.

Ныне тут и там вздымаются стволы тьмы вещей; корни и листья, ветви и отростки сотен дел – все они имеют одно корневище, а ветвей – десятки тысяч. Если так, то есть нечто принимающее, но не отдающее. Принимающее [само] не отдает, но все принимает. Это похоже на то, как от собирающихся дождевых облаков, которые сгущаются, свиваются в клубы и проливаются дождем, // увлажняется тьма вещей, которая, однако, не может намочить облака! [178]

Ныне добрый стрелок вымеряет угол с помощью мишени, и искусный плотник меряет циркулем и угольником – они овладевают [своим искусством], чтобы проникнуть в сокровенное [вещей]. Но тем не менее Си Чжун не может стать Фэн Мэном, Цзао Фу не может стать Бо Лэ [179]. О них можно сказать, что они постигли один поворот, но не достигли границ тысячестороннего.

Ныне с помощью квасцов красят в черный цвет, значит черное – в квасцах; с помощью индиго красят в синее, значит синее – в индиго. Но квасцы – не черные, а синее – не индиго. То есть, хотя и встретили мать явления, но не можем снова возвратиться к основе. Почему? Потому что слишком слабы, чтобы постигнуть этот круговорот. Гд е уж нам постигнуть превращения там, где нет еще ни квасцов, ни индиго! Творимые там превращения вырезай хоть на металле или на камне, пиши на бамбуке или на шелке – разве можно их перечесть! Отсюда – вещи не могут не рождаться в бытии. Малое и большое плывет в свободном странствии. Кончик осенней паутинки проскальзывает в неимеющее промежутка и возвращается, [превращаясь] в огромное; тростниковая пленка проходит в безграничное и снова возвращается в великую толщину. Не обладающее и тонкостью осенней паутинки, толщиной даже тростниковой пленки [180] распространяется на четыре стороны беспредельно, проходит в не имеющее границ. Никому не подвластное, никем не сдерживаемое, оно умножает малое, утолщает тонкое, то поднимет, то опустит тьму вещей, играючи, творит изменения. Кто в пространстве между небом и землей может рассуждать о нем?

Буйный ветер выворачивает деревья, но не может вырвать волоска с головы. Падающий с башни заоблачной высоты ломает кости, разбивает голову, а комары и мухи спокойно опускаются, паря. Если уж всякая летающая малость, берущая форму из одной [с нами] клети, седлающая небесную пружину вместе с червями и насекомыми, способна освобождаться от своей природы, то что уж говорить о том, что никогда не принадлежало к видам? Отсюда ясно, что бесформенное рождает имеющее форму.

Поэтому мудрец помещает свой разум в обитель души (линфу) и возвращается к началу вещей. Всматривается в темный мрак, вслушивается в беззвучное. Внутри темного мрака один видит свет, в нерушимом безмолвии один получает отклик. Его использование подобно неиспользованию. Его неиспользование оказывается затем полезным. Его // знание – это незнание. Его незнание затем оборачивается знанием.

Если бы небо было не устойчиво, солнцу и луне не на чем было бы удерживаться. Если бы земля была не устойчива, то травам и деревьям не на чем было бы расти. Если то, на чем стоит тело, не спокойно, то нет возможности судить об истине и лжи. Появляется естественный человек, и следом за ним появляются естественные знания. То, на что он опирается, [мне] не ясно. Но откуда [мне] знать, что то, что я называю знанием, не есть незнание?

Ныне распространять милости, умножать щедроты, громоздить любовь, удваивать благодеяния, греть блеском славы, покровительствовать тьме народа, сотне семейств, побуждать людей получать наслаждение от своей природы через радость познания – это милосердие.