»Две жизни» (ч. I, т.1-2) - Антарова Конкордия (Кора) Евгеньевна (полная версия книги txt) 📗
Если жизнь, которую рисует вам Леонид, так для вас заманчива, — идите, наслаждайтесь страстями. Но — уверен — как горько когда-нибудь вы зарыдаете, вспомнив эту минуту! Когда осознаете, что стояло перед вами, кто был подле вас и как вы сами всё отвергли…
Любовь — это не та чувственность, которая сейчас разъедает вас и в которой вы думаете найти удовлетворение. Но всё равно. Что бы я ни сказал вам теперь, вы — слепая женщина, слепая мать. Как слепа та мать, которая видит в жизни одно блаженство — в "моих детях" — и портит их своей животной любовью, так слепа и та, что не видит счастья сберечь и вывести в жизнь порученные ей души, для которых она создала тела, — обе одинаково слепы, и никакие слова их не убедят.
Отправлять ваших слабых здоровьем детей к родственникам, где жизнь груба и где о них будут заботиться не больше чем о собаках или курах, — нельзя. Если они вас стесняют, я могу отправить их в прекрасный климат, в культурное семейство, где есть две воспитательницы, отдающие этому делу и любовь, и жизнь.
Но этот вопрос должен быть решен при мне, пока я здесь, и увезёт их Хава, для которой я прошу у вас крова на несколько дней. Завтра мы зайдём к вам, и вы скажете нам, что решили. А вот и Анна, — нам пора уходить.
Анна, видимо, торопилась, учащённо дышала и была бледна от жары.
— Как я рада, что застала вас, — здороваясь с нами, сказала она. — Но что это с вами, И.? Вы, право, точно Бог с Олимпа, прекрасны, но гневны. Я ещё ни разу не видела вас таким. — Она обвела нас всех глазами, снова посмотрела на И. и вздохнула.
— Я рада, что вы здоровы, Левушка, — обратилась она ко мне. — Но неужели вы оба уедете раньте, чем вернётся Хава?
— Хава будет здесь завтра; она свою задачу выполнила так, как только и могла её выполнить воспитанница сэра Уоми, — ответил И. — Я просил у Жанны приюта для неё на короткое время. Дети, Анна, не могут оставаться у вас. Если Жанна не передумает, — Хава отвезёт их в семью моих друзей.
— Как? — вне себя, бросаясь к Жанне, закричала Анна. — Вы хотите отдать детей? Но вы не сделаете этого, Жанна! Ведь вы сейчас в своей капризной полосе! Это пройдёт, опомнитесь.
— Я именно опомнилась. Я совсем не хочу в монастырь, как вы. И раздумывать много не желаю. Я отдаю детей вам, доктор И. Хава может увезти их хоть завтра, — холодно сказала Жанна, поражавшая меня всё больше. Я не узнавал прежней Жанны, милой, ласковой.
— Жанна, ведь вы на себя наговариваете! Это только ваше слепое упрямство, а завтра будете плакать, — настаивала Анна.
— Не буду и не буду плакать! Что вы все ко мне пристали со слезами? Вы воображали, доктор И., что я буду оплакивать разлуку с Левушкой? Нет, я уже поумнела! — перешла Жанна на вызывающий тон.
— Когда жизнь будет казаться вам невыносимой, когда будете обмануты, брошены и унижены, — оботрите лицо тем пологом, что я вам повесил, — ласково, печально сказал И. Обратитесь тогда к князю как к единственному другу, в сердце которого не будет презрения и негодования. Не забудьте этих моих слов. Вот единственный завет любви, который я могу вам оставить. Не забудьте его.
Голос И., когда произносил он эти последние слова, зазвучал точно колокол. Мне вдруг почудилось, что подле пронеслось что-то грозное, бесповоротное, что положило Жанне на голову венок не из роз, о которых она так мечтала, а из терниев, ею же самой сплетённый.
Я снова вспомнил, что говорил капитан о Жанне. Сердце моё разрывалось, глаза были полны слёз. Я глубоко поклонился ей и в первый раз не притронулся, прощаясь, к её крохотным ручкам. Я хотел бы встряхнуть её, обнять, образумить; но сознавал, что сил моих не хватит даже на то, чтобы поддержать её мужеством. Я горько плакал, когда И. выводил меня из магазина, перед которым уже остановилась коляска с нарядными дамами.
Только спокойствие и мужество И. помогли мне вспомнить о Флорентийце, мысленно уцепиться за его руку и остановить рвущиеся из груди рыдания. Мне казалось, что Жанна закусила удила, и всё лучшее в ней скрылось под мутью наболевшего сердца. Точно кривое зеркало отражало для неё теперь мир, людей, пряча всё прекрасное под пошлостью и злобой.
Когда мы вошли к Ананде, он ни о чём не спросил, только сказал, по обыкновению залезая в мою черепную коробку:
— Отдели временное и уродливое от вечного, неумирающего. И поклонись страданию человека и той его муке, которая останется с ним, когда страсти завянут и спадут, как шелуха, и он увидит себя в свете истины. Он ужаснётся и будет искать свет, который когда-то ему предлагали. Но путь к свету — в самом человеке. Научить этому нельзя. Сколько ни указывай, где светло, — увидеть может тот, в ком свет внутри.
Скорбеть не о чем. Помогает не тот, кто, сострадая, плачет, а тот, кто, радуясь, отдаёт улыбку бодрости страдающему, не осуждая его, но его положение.
Через некоторое время к нам вошёл князь, сказав, что княгиня отдохнула после ванны, лекарства ей даны, и мы можем начинать лечение.
Ананда и И. были сосредоточенны. Они коротко отдавали мне приказания. Мы переоделись в белые костюмы, и я нёс запечатанный пакет с халатами и шапочками, который мы должны были вскрыть у княгини и там же надеть на себя его содержимое.
Я ни о чём не спрашивал, но чувствовал, что оба моих друга видят в предстоящей операции что-то очень серьёзное и трудное.
Княгиня была беспокойна, на щеках её горели пятна, ванна, видимо, её утомила.
Ананда велел сестре приготовить бинты, просмотрел приготовленные заранее лекарства и дал больной капель. Когда она уснула, он сделал ей три укола и какой-то большой иглой довольно долго вливал в вену сыворотку тёмного цвета.
Когда рука была забинтована, он велел мне всё убрать, сел возле кровати и сказал князю:
— Через два часа у неё начнется бред, поднимется температура, её будет лихорадить. К утру всё утихнет, больная будет часто просить пить. Давайте это питье по глотку, но не чаще чем через двадцать минут. Можете вы сами точно всё исполнить? Если появятся тошнота или боль, — пошлите за мной, но сами не отходите от больной. Так вместе с сестрой и сидите, не отлучаясь из комнаты. Думаю, что всё будет хорошо, и я сам приду без зова вас проведать.
Простившись с князем, мы пошли к себе; но Ананда увёл нас в свои комнаты, где предложил разместиться по-походному.
Мысли о Жанне не покидали меня. Я перечел ещё раз письма брата и Флорентийца, приник к руке моего великого друга, моля его о помощи, и лег спать — в первый раз за всё это время не примирённый и не успокоенный.
Не помню, как заснул в этот раз. Но помню, что я поражался спокойному и даже торжественному выражению лица И., который сидел за столом, разбираясь в каких-то записках.
Утром, часов около семи, Ананда вышел из своей комнаты, говоря, что пройдёт к больной один, а если мы ему понадобимся, — пришлет за нами.
Я был бы не прочь ещё подремать, но И. встал мгновенно. Это меня устыдило, и я тоже отправился в душ, думая о том, что ни разу не видел больным ни И., ни Ананду. Чем и как были закалены их организмы? Я этого не знал и очень сожалел, что до сих пор не выполнил указаний о занятиях гимнастикой и верховой ездой.
Мы с И. вышли в сад и хотели пройти в беседку, но тут встретили князя, звавшего нас к Ананде.
— Я вас позвал, чтобы вы полюбовались княгиней, — весело встретил нас Ананда на пороге комнаты.
Княгиня лежала, вернее, полусидела, посвежевшая, помолодевшая и такая бодрая, какой я её ещё не видел. Зато у князя вид был усталый, и только его сиявшие глаза говорили, как он счастлив.
Поздравив княгиню с выздоровлением, И. сказал князю, чтобы он немедленно отправлялся спать, так как больная может быть оставлена на сиделку. А вечером, за обедом, мы встретимся: у нас есть к нему просьба и большой разговор.
Князь обрадовался, сказав, что для него двойная радость, если он может быть нужен И., и мы расстались до вечера.
Втроём мы вышли из дома, выпили кофе у приятеля-кондитера и расстались с Анандой, который пошёл по своим делам, принявшим теперь совершенно иной оборот. Ни разу Ананда не сказал о своём разочаровании в связи с расстроившейся его поездкой в Индию. Ни разу что-либо похожее на досаду, что было бы так обычно для любого человека, которому осложнили жизнь, не мелькнуло в нём. Если имена Анны, Генри, Ибрагима и упоминались им, то только в связи с ласковым состраданием к их судьбе и уважением к их несчастью.
