Мое милое детство - Лукашевич Клавдия Владимировна (версия книг txt) 📗

В бюро же у дедушки были разные книги, краски, рисунки, инструменты, были старинные монеты. Была спрятана и родословная, которую он с гордостью показывал нам.

Вынимая большой лист пожелтевшего пергамента [23], дедушка указывал на рисунок:

— Вот это наш род Горбуновых… Он очень древний дворянский и в шестой книге записан. Это родословное дерево.

Мы с удивлением смотрели на это родословное дерево «со множеством яблоков», как мы говорили тогда, и, конечно, не понимали его значения.

Кроме того, в кабинете стоял столярный станок и масса интересных начатых работ. То дедушка делал для своей босоногой команды волшебный фонарь, то клеил огромный воздушный змей, иногда делал кукольный театр, то что-нибудь чинил: разбирал старые часы или ружье, делал даже табуреты, стулья, шил сам сапоги.

В праздники дедушка всегда встречал день мольбертом. Утром, пока еще было светло, он неизменно писал картины. Дедушка был любитель-художник и поклонник красоты.

Почти до обеда, до часу дня дедушка обыкновенно рисовал в кабинете, тетя Манюша играла на фортепиано… Тетя Саша одевалась, прихорашивалась в зале. Она делала прически, примеряла разные ленточки… Вдруг в кабинете за тонкой стеной слышался шорох, затем грохот и сдержанный взрыв смеха…

— Это ужас! — вскрикивает тетя Саша. — Наверно, папенька опять мальчишек через окно перетаскивает…

В кабинете все затихало и некоторое время длилось молчание. Затем опять слышался взрыв приглушаемого смеха.

Тетя Саша начинала сердиться.

— В собственной квартире покоя нет… Вечно шум, гам, визг, смех…

— Ты бы пошла пройтись, — слышался голос дедушки.

Бабушка выходила из кухни и вступалась:

— Сашенька, оставь отца… Ведь сегодня праздник… Ему одна радость — забавляться с его ребятами.

Действительно, дедушка перетаскивал к себе своих уличных гостей через окно. Иногда они задевали за что-нибудь и производили грохот. Иногда дедушка сам смешил их рассказами… И в кабинете слышались веселые взрывы детского смеха. Как нам хотелось туда!.. Но тетеньки не пускали. «Барышням неприлично заниматься с уличными мальчишками», — говорили они.

Когда же тетушки по праздникам уходили гулять, бабушка нарезала полную тарелку мяса, ветчины или колбасы, накладывала груду хлеба, иногда и булок и, точно стесняясь чего-то, робко входила в кабинет дедушки.

— Вот, Костенька, угости своих ребят…

— Спасибо, тетенька… Спасибо! — пробегал шепот между детьми. Они радовались и жадно смотрели на угощенье. Все это были полуголодные, бедно одетые, босоногие обитатели подвалов и чердаков.

Дедушка, взволнованный, выходил за бабушкой в темненькую прихожую и здесь крепко обнимал и целовал ее.

— Ах ты, моя верная подруга!

Больше нельзя было порадовать дедушку, как сделать что-нибудь для его мальчишек, побаловать их, приласкать, накормить…

— Они ведь несчастные… Ни света, ни радости, ни ласки не видят… Всегда голодные… Люблю я таких ребят… — говаривал дедушка.

А бабушка — его верная подруга — это знала хорошо. Когда тетеньки уходили гулять, особенно — исчезала из дома тетя Саша, она всегда входила в кабинет дедушки и непременно несла туда тарелку с едой или с незатейливыми сладостями для «босоногой команды».

Старушка входила на кухню умиленная, особенно после ласки дедушки. Мы видели слезы на ее глазах. Обращая взор то к кабинету, то к нам, она говорила:

— Голубчик мой!.. Сам-то чист душою, как дитя… Уж если сделать что для его мальчишек — больше радуется, чем для себя…

— Бабушка, откуда же у дедушки столько мальчиков?

— Это все беднота василеостровская… Знают, что он их любит, жалеет, прикармливает, учит… Вот и рвутся к нему…

— Чему же он их учит?

— Всему хорошему… И заступается за них… Да вот подрастете, сами поймете своего дедушку.

И мы, действительно, позже поняли его, и оправдали эту его слабость, которую так осуждала тетя Саша, — слабость чистой, глубокой души ко благу другого.

Хорошо, кому это дано Богом… Для того и жизнь полна и интересна. Для этого не надо, оказывается, иметь ни много свободного времени, ни богатства, ни уменья. Надо только иметь живую, отзывчивую душу…

Мои воспоминания о сером домике были бы не полны, если бы я не упомянула еще об одном обитателе — о Дуняше.

В то время это была молодая деревенская девушка, друг и участница проказ нашей мамы и ее любимица… Они вечно о чем-то шептались. Дуня готова была в огонь и в воду пойти за свою любимую «боярышню»… Она всегда говорила: «боярышня», «боярин», «боярыня». Вскоре Дуня перешла на житье к нам и прожила в нашей семье более 50 лет.

Дуня поступила к бабушке прямо из деревни, лет 15–16. Это была черноглазая веселая хохотушка, очень наивная и глуповатая. Ее грубый голос, неожиданные взрывы хохота раздавались весь день. При этом она пересыпала свой смех своеобразными возгласами:

— Ахти-тошеньки! Мати, светы мой! Ай да уморушка! Угомону нетути!

Тетю Сашу она постоянно выводила из себя. Действительно, она до глубокой старости сохранила этот раскатистый, грубый, неожиданный смех, похожий на возгласы: «Ги-ги-ги! Го-го-го!».

Дуняша была усердная, сильная, выносливая работница. С улыбкой, охотно, беспрекословно она делала все, что ей приказывали. Могла работать, не покладая рук, целые дни. За это, вероятно, и дорожила ею бабушка.

Но ее наивность доходила часто до смешного… Долго она путала, перевирала, смешила всех и особенно нас. Пошлют ее за мясом. Она влетит в часовой магазин, расхохочется, оглянется удивленно, увидит, что кругом часы, и все-таки крикнет:

— Давайте скорее мяса на котлеты…

Ну, конечно, все приказчики над ней смеются.

Пришла она раз в зеленную и, предварительно расхохотавшись, сказала:

— Посылайте скорее к нам Сергея и Петрушку!

Вышло недоразумение. Оказывается, ее послали купить сельдерей и петрушку.

Или, чуть не усмотришь за ней, она что-нибудь напортит, натворит беду от усердия.

— На месте маменьки я бы эту деревенскую дуру и часа не стала держать, — постоянно говорила тетя Саша.

Но в нашей старинной, патриархальной семье как-то развилось особое чувство привычки и привязанности. Все привязывались к квартире, к мебели и ко всем неодушевленным вещам… А уж к людям — нечего и говорить. Торговцы разные: татарин с халатами, мороженщик, селедочница, грибник и другие ходили к нам десятки лет… Мы знали их детей, внуков, обстановку жизни, интересовались их судьбою и делились, чем могли. Прислуга жила у нас почти всегда до смерти и становилась членом семьи.

VI. Наш добрый гений

Утренний рассвет зимнего дня уже пробился через синеватые шторы нашей детской.

Как хорошо просыпаться рано утром, — когда каждый день приносит какую-нибудь радость. Но еще отрадннее, не открывая заспанных глаз, знать наверное, что тебя сторожит чья-то неусыпная любовь, чувствовать, почти осязать чье-то дорогое, заботливое присутствие.

— Няня… Нянечка… Ты здесь? Ответ всегда один и тот же:

— Здесь, мое золотце!

Опять закрываешь глаза… Хочется, чтобы она заговорила, начала будить… Хочется услышать звуки ее тихого ласкового голоса… Еще потягиваешься, еще нежишься, хотя не видишь, но чувствуешь, что над тобой склоняется голова дорогой старушки в белом чепчике. Нянечка улыбается… Просыпаешься с ее приветом и засыпаешь с ее благословением. И так всегда, всегда…

Няня нагнулась, смотрит на меня с нежностью, гладит по голове, по спине и ласково приговаривает:

— Вставай, моя Беляночка, мое сокровище. Уже светло… Вставай. Саламата готова… Вон и Лидинька, моя птичка, потягивается. Вставайте, детушки… Долго спать вредно.