Трезвенная жизнь и аскетические правила: Толкование правил преподобных отцов Антония, Августина и Ма - Вафидис Эмилиан
Будем молиться словами: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешного», в этой молитве есть все. Уже в первом слове заключено славословие. В первом, во втором, во всех словах — благодарение. В ней есть и моление, и исповедание — есть всё. Иисусова молитва охватывает все мои желания, все стремления. Она объемлет все мои переживания и мечты, все мое прошлое и будущее, все домостроительство и любовь Божию, в ней присутствует Сам Бог, потому что Он неотъемлем от Своего имени. И поскольку Его имя содержится в молитве Иисусовой, а мы произносим эту молитву устами, умом или сердцем, то здесь присутствует не образ Бога, а Сам Бог. Он присутствует в моей келье, среди икон и святых образов.
Молитва в конечном счете — подвиг Божественный: на самом деле его совершаем не мы, а Бог. Божественный не в том смысле, что он приличен Богу, ведь Бог не нуждается ни в чем и ни с чем не имеет соответствия, никому не подобен, даже архангелам, серафимам и херувимам. Но суть в том, что Бог приходит и благодаря этому подвиг совершается не мной, а Им Самим. С помощью молитвы я приобретаю Бога. Я исполняю свою работу, а Бог вступает и действует. Я нисколько не сомневаюсь в конечном успехе, потому что я, как действующее лицо, некоторым образом устраняюсь (остается только мое изволение внимать произносимым словам), и все совершает только Бог. Все Божие домостроительство, все наши стремления, облачение в рясу, крещение, постриг, все наши прошения не имеют никакой другой цели, кроме этой — стяжать, встретить Бога.
Для чего мы, монахи, пришли в монастырь? Не для того ли, чтобы взывать неустанно: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя»? Если нет, то зачем же? Может ли чтото другое дать жизнь прошениям нашего сердца? Если мы ищем чего-то иного, то мы обречены на неудачу, думаем не о том, о чем следует. Именно ради молитвы мы находимся здесь. Молитва — единственное, что может удержать нас на этом месте. Не сомневайтесь: тот, кто не творит молитвы Иисусовой, не сможет жить в монастыре, он никогда не почувствует ни Божия присутствия, ни единства с другими, ни того, что он любит и любим. Он ничего не почувствует в своей жизни, все будет ненастоящим и мимолетным, потому что молитва — это наша самая главная любовь, осуществление всех наших желаний, всего того, ради чего мы пришли в монастырь.
Если мы хотим всегда ощущать Божие присутствие, то постараемся насытиться Богом сегодня, когда так легко и просто Его стяжать. Позаботимся о том, чтобы взять от Бога все, что можем, используя разные возможности: сегодня — нашу духовную связь с игуменом, завтра — упражнение в молитве, послезавтра — крест одиночества, на следующий день — покаяние в своем грехе или утешение собранным духовным богатством. Главное же, что мы должны делать для полного насыщения духовным богатством игумена (вернемся к теме нашей беседы), — это молиться. В сущности, нам и не о чем говорить с игуменом, кроме нашей молитвенной жизни. Если мы не молимся, то мы далеки от него, а он от нас.
Игумен для нас не просто человек: он тайна сокровенная. Мы не можем мыслить о нем плотски, потому что мы пришли, чтобы жить жизнью духовной, а не плотской. Апостол Павел упрекал коринфян за то, что они говорили, будто он по плоти поступает. Он возражал им, что они не имеют права думать, будто общение с ним может быть плотским: «Мы, ходя во плоти, не по плоти жительствуем, не плотски живем. Мы носим на себе плоть, но на самом деле мы боги, мы образ Христа на земле, моя связь с вами, — утверждает апостол, — богоносна и боговдохновенна, только если ваше общение со мной является обручением с единственной невестой, Церковью, я, апостол Павел, могу быть вашим апостолом и наше общение истинно».
Какой позор взирать на игумена плотски! Если мы не по плоти жительствуем, отказываемся воевать за богатство, славу, зачем добиваться хорошего о нас мнения плотских людей? Либо игумен действительно является этой духовной тайной, точкой соприкосновения неба и земли, либо он — простой смертный. Если ты приходишь к игумену и рассказываешь ему не о духовной жизни, не о своем сеянии и урожае, Божественных посещениях, ночах, проведенных в молитве, а о чем-то земном, то разве это не значит, что игумен для тебя обычный человек, к которому ты просто привязан, как к отцу по плоти? В таком случае мы по плоти жительствуем, по плоти взираем на игумена, по плоти общаемся с ним и хотим, чтобы и он воспринимал нас плотски. Тогда мы не духовные дети, а плотские, хотя и рождены от других родителей.
Как мы порой огорчаем игумена, когда приходим к нему! Мы просим его принять нас, утверждаем, что это срочно, и он думает, что случилось что-то серьезное.
Он зовет нас, а мы рассказываем ему о пустых, приземленных, ничтожных случаях, о наших отношениях с ближними, о том, что они нам сказали. Тогда игумен недоумевает: «И это мои чада? Неужели у них так пусто в голове и сердце? Неужели они не чувствуют, как меня огорчают? Неужели им нечего сказать мне о Боге, неужели они ничего не вынесли ни из своего чтения, ни из молитвы и бдения? Неужели им больше нечего мне рассказать?» Когда же мы будем говорить о Боге? После смерти? Но в аду покаяния нет, и там о Боге никто не вспоминает. Давайте вспоминать о Нем здесь, здесь бороться с Ним, чтобы Он стал всецело нашим. И в этой борьбе с Богом игумен необходим нам, он может нам помочь.
Один молодой человек, не привыкший к труду, обойденный судьбой, болезненный, странноватый, хотел уйти на Святую Гору, но сомневался: «Смогу ли я там жить в лишениях?» Он отправился за советом к одному пустыннику и, когда тот спросил его, почему он хочет на Святую Гору, юноша ответил ему, что нашел хорошего старца. «Нашел старца? Поезжай к нему и ни о чем не думай! — воскликнул пустынник. — Пойди и будь его рабом, чтобы он стал твоим отцом, и предоставь ему делать с тобой то, что он хочет. Если понадобится, он отошлет тебя в мир. Если нет, похоронит тебя на Святой Горе, возведет тебя на небо». И пустынник был прав.
Итак, когда мы говорим об игумене, то подразумеваем эту тайну. Мы не должны взирать на него иначе, потому что этим мы позорим его, бесчестим, унижаем. Лодыжка связует стопу со всей ногой — так и игумен, как некое звено, соединяет наши ступни, ходящие по земле, с сердцем, стремящимся к небу. Только если я так отношусь к игумену, я вправе сказать, что он поистине является моим старцем. И только если я молюсь, у меня есть старец. Тогда я могу славословить
Бога вместе со зверями, дубравами, ущельями, горами — со всем творением. Если же я не молюсь, старца у меня нет. Но в то же время, если у меня нет старца, то я не молюсь, хотя бы и жил в монастыре.
* * *
Может ли быть такое, что я молюсь, совершаю ночное правило, но при этом оно мне ничего не дает?
Конечно, может: прежде всего, если у тебя нет полной открытости перед игуменом. Ты не можешь совершать ночное правило, если я, игумен, не буду знать о твоих поступках, словах, о твоем внутреннем состоянии. Если, например, ты убедишь игумена, что можешь молиться ночью четыре часа, получишь на это благословение, но сам всю ночь будешь мучиться, изнемогать, а днем раздражаться и со всеми ссориться, то такое благословение недействительно, оно от сатаны, потому что игумен не знал всех обстоятельств. Получается, ты обманул игумена. Вполне возможно, что я, игумен, понимаю, что ты меня обманываешь. Но я не скажу тебе об этом, я буду разговаривать с тобой исходя из твоих слов. То, что ты мне сказал, — для меня правда. Ты меня убеждаешь, что можешь совершать четырехчасовое бдение. Если на самом деле ты на это не способен и надрываешься, то приносишь жертву Ваалу, а не истинному Богу. Это эгоизм. Наш подвиг и бдение определяет либо игумен, которому мы все рассказываем, либо дьявол, дьявольская воля. В последнем случае мы стремимся к недостижимому, впадаем в ненормальное, демоническое состояние и, тогда, в то время как нам кажется, будто мы стремимся к святости, совершенству, духовности, на самом деле становимся бесноватыми.
