Дневники св. Николая Японского. Том ΙII - Святитель Японский (Касаткин) Николай (Иван) Дмитриевич
Ученицы вернулись из Тоносава; все здоровы и благополучны; явились в семь часов вечера; поблагодарил наставниц, что берегли детей.
В Одавара, к сожаленью, помер Антоний Исокава, семинарист, захворавший холерой и будто бы в одно и то же время тифом. Дали мы знать отцу его — врачу Моисею Исокава, практикующему недалеко от Токио. Сегодня вечером он прибыл сюда. Крайне печально было видеть тихие слезы его. Три года тому назад он хоронил старшего сына — студента медицины, ныне идет хоронить другого и последнего. Если бы не христианское утешение, что сын его жив, вероятно, у Бога, в Церкви Небесной, ибо умер напутствованный святыми таинствами, и был, кроме того, юноша добрый, совсем не испорченный — чем бы можно было утешить? Но, слушая, он сквозь слезы улыбался, — и мрачная скорбь и отчаяние — незнакомы сердцу христианина! Завтра, чем свет, он отправится в Одавара предать земле кость и пепел сына (ибо умерших от холеры сжигают до отдания земле).
17/29 августа 1895. Четверг.
Целый день ученики являются один по одному, возвращаясь с родины.
Просил опять о. Романа Циба инспекторствовать в Семинарии, хоть слаб он до крайности; ученики даже недовольны его потаканьем им, хоть оно и на руку им. Фома Михей, один из старших учеников, только что говорил о сем.
— Так ты под рукой сообщи это о. Роману; вероятно, станет построже, коли узнает, что сами ученики просят его быть построже, — посоветовал я Фоме.
— Даме! Ничего не выйдет. Все равно, что гвоздь вколачивать в мякину (нукани куги), — сказал секретарь Сергий Нумабе, когда я сообщил ему об этом.
— О. Романа не переродишь, и сколько бы он ни плакал, сам жалуясь на свою слабость, будет и после слез таким же, как и до слез. А он, в глазах Нумабе, плакал пред каникулами, когда я его сильно укорял за то, что позволяет ученикам не ходить в классы по лености. — Но до приезда господина Кавамото здесь быть инспектором некому. Пусть уж о. Роман тянет. В помощь ему поставить правилом, чтобы, как когда–то при о. Владимире, ежедневно классный журнал приносили ко мне для просмотра, кто и по какой причине не был в классе.
18/30 августа 1895. Пятница.
Так же, как вчера, продолжали являться возвращающиеся с каникул ученики и ученицы. Учительница Елена Ямада привела в школу двенадцатилетнюю девочку Марию Уцимура и рассказала грустную историю про жестокость деда и бабки этой Марии. Мать ее сделалась христианкою года четыре тому назад; но это возбудило к ней такую ненависть отца и матери, что под влиянием их муж прогнал ее, хотя и любил; больше года она жила у дальних родственников, пока местный священник, узнавши все дело, не убедил родителей и мужа вернуть ее. Вернувшись, она первое, что сделала — пристроила свою старшую дочь Марию в нашу школу. Исправляя домашние работы под постоянным ворчаньем немилосердных родителей и слабого мужа, она по ночам находила время вырабатывать шитьем на платье своей Маши и на взнос за нее один ен в месяц в школу. Но вдруг ей приключилось страшное несчастье: вечером, зажигая лампу, она нечаянно облила себя керосином, и платье загорелось на ней. В Женской школе получена была телеграмма, что умирающая мать желает видеть Марию. Мы послали девочку к ней. Маша целую неделю вся в слезах ухаживала за нестерпимо мучающеюся матерью. Поспешил туда и местный священник о. Тит Комацу напутствовать страдалицу. Она трогательно христиански приняла святые таинства и, умирая, убеждала своих родителей сделаться христианами, «чтобы быть там, за гробом, вместе». Родители, размягченные страданиями дочери, обещались слушать проповедника и исполнить «завещание» дочери (юйгон). Страдалица, наконец, отошла и погребена была по–христиански. Но родители скоро забыли ее «юйгон» и свое обещание. Без всяких причин они воспылали ненавистью к своему зятю и выгнали его из дома с пятью малыми детьми, из которых старшая — Мария, младший — недавно родившийся ребенок. Отец нашел себе место на шелкомотальной фабрике и кое–как питает своих птенцов. На возвращение теперь в школу Марии испрошено было позволение деда и бабки. Елена Ямада нарочно для того была у них. Они не запретили, так как выставлено было сильное желание их дочери воспитать Марию в духовной школе и мое согласие исполнить желание страдалицы, но вообще отнеслись к внучке презрительно–равнодушно. А между тем сами — дед 67, бабка 63 лет — зажиточные крестьяне, и никого в доме утешить их старость! «Но, — Елена говорила, — известные по всей округе самодуры и гневливцы»… Будем с о. Титом стараться вразумить и смягчить их. Господь поможет!
Читал с секретарем накопившиеся за последние дни письма. Ничего интересного!
В библиотеке устилали резиновыми листами чугунную лестницу.
19/31 августа 1895. Суббота.
После ранней обедни была панихида по умершему от холеры в Ода–вара ученике Семинарии Антонии Исокава. Служил я с двумя священниками; молились ученики Семинарии и Женской школы.
С восьми часов началось учительское заседание для составления расписания уроков на начинающуюся треть. Сделали это. О. Сергий Глебов остается неисправимым в самопроизвольстве. Вместо того чтобы подавать пример трудолюбия и исполнения долга, он оказывается самым слабым в том и другом; тогда как всем учителям академистам — по пятнадцать уроков в неделю, он больше девяти не согласился взять; и кому бы, как не ему, русский язык преподавать, — он и того не взял на себя в третьем и четвертом курсе. Учителя уж и не настаивали, я тоже; ничего не поделаешь с людьми, для которых закон не писан; только ссора выйдет, потому что, кстати, еще горд и раздражителен, а худой мир лучше доброй ссоры. Академисты–японцы оказываются более порядочными и резонными людьми и надежными помощниками, чем свой брат — единственный русский помощник–миссионер.
Сегодня, в расчетный день, был, между прочим, окончательный расчет по постройкам. Библиотека вполне отстроена, на нижней площадке все работы также кончены. Вперед, до постройки зданий для Семинарии, расходы по этой части прекращаются.
Учащиеся почти все собрались. Тем не менее всенощную сегодня пели трехголосно — регенты и причетники. Дмитрий Константинович Львовский утром приходил попросить, чтобы еще раз пропеть там. И пропели очень стройно.
Преподавая благословение по окончании службы, я уже не увидел половины семинаристов, тогда как вся женская школа сполна стройно стояла. А пришли и семинаристы в Церковь все, и пришли, и стали стройно. Благодаря тому что я дал сегодня о. Роману нагоняй за безобразное столпение семинаристов кучкой, точно стадо овец, в дверях Собора — утром, когда пришли на панихиду по товарище. Так–то распущены у нас ученики! Впрочем, и не распущены, а скорее не собраны, потому что ползут к нам оборыши, которые не годны в других школах.
20 августа/1 сентября 1895. Воскресенье.
Когда собрались учащиеся, то в Соборе и народу стало много! Служили соборне со мной оо. Сато, Циба и Юкава; пение было трехголосное. Проповедь с большим одушевлением сказал редактор Петр Исикава. После службы вплоть до вечера у меня посетители: являвшиеся ученики и ученицы с их провожатыми, разные христиане, учительницы. Последние приходили за утверждением их классного расписания. Между прочим, они рассказали про одну девочку, ныне принятую; одиннадцать лет ей и очень умная, но совсем ожесточенная дурным обращением с нею отца и мачехи. Чего только с нею не делали эти жестокие люди! Жгли ее огнем, отчего следы на руках есть, мучительно связывали ее, опускали на веревке в колодезь; все это довело бедную девочку до того, что она толкует теперь о самоубийстве, совершенно как какая–нибудь отчаянная нигилистка: «Ножом проткнуть горло и больше ничего»; и показывает жестами, как это сделать и как легко это; с товарками совсем зверенок; так и смотрит, чтобы сделать им неприятность. Три дня тому назад еще Анна–старуха, начальница, рассказывала мне, что эта девчонка спать не дает уложенным с нею ученицам: поминутно вылезает из–под полога и тем приводит в беспокойство добросердечных Ольгу Миясина и другую, которые ищут ее, спрашивают, что с нею, опять укладывают для того, чтобы она тотчас же опять ушла, — и это только с тем, чтобы помучить других. Такой феномен заинтересовал и вместе тронул начальницу и учительниц. Ведь если бросить эту девочку, то она совсем погибшая. Но положили они, с Божией помощью, ласковым и любовным обращением и воспитаньем исправить ее и поставить на путь истинный. И это, вероятно, удастся им: ласка очень действует на нее. Дочь она язычника, по имени Ниицума, большого пройдохи, который долго упрашивал принять ее и никак не хотел под разными предлогами показать ее, пока не согласились принять.
