Дневники св. Николая Японского. Том ΙII - Святитель Японский (Касаткин) Николай (Иван) Дмитриевич
Прибыл О. Павел Морита с Сикоку и привез с собой двух дочерей старого и почтенного катихизатора Павла Окамура (к несчастью, двоеженца): девочки худые, как былинки, и младшая, одиннадцатилетняя, крошечная, как мышка, — бедные жалостные детки, воспитает и пристроит вас мать Церковь!
Был в Церкви и обедал у меня наш морской агент, лейтенант Иван Васильевич Будиловский: верующий человек, умный говорун, но, кажется, немного хвастливый.
Была вдова о. Никиты Мори, лечимая в правительственном госпитале от умопомешательства: врач выпустил в гости в Миссию для опыта; очень благодарила за детей, почти совсем уже в здоровом рассудке. Дал бы Бог ей оправиться для блага ее четырех малюток!
26 июня/8 июля 1895. Понедельник.
Прочитал в газетах, что меня причислили к ордену Владимира 2–й степени. Гораздо приятнее было бы прочесть, что мы уже выросли до того, что нам все эти цацки не нужны. Тридцать пять лет тому назад, когда я ехал в Японию, в одном месте в Сибири, с прелестным видом зеленого четвероугольного поля на скате горы, налево, мне мелькнула мысль; хорошо бы навешивать человеку кресты, когда он кончает воспитание и вступает в жизнь и потом, по мере исполнения человеком своих служб, снимать с него кресты, так чтобы он ложился в могилу с чистой грудью, знаком, что исполнил возлагавшиеся на него надежды, на сколько Бог помог ему. Это было бы, по крайней мере, разумней. Я теперь совершенно тех же мыслей.
После этих грустных мыслей раздосадовало меня представленное о. Романом вычисление, сколько семинаристы пропустили классов не по болезни, а по лености; оказалось, что иные с февраля пропустили до 37 и потом до 30, 27, 25 и так далее; не виновных в сем оказалось человека три. Вот горе–то! Ни одного, ни единого человека во всей Церкви способного присматривать за поведением учеников! Конечно, я виню прежде всего себя — так уж и принято людям порядочным бывать скромными и самовиниться — кстати или некстати, тут отчасти и кстати, ибо хоть я до отвращения не люблю полицейской дозорной службы, но должен был преодолеть себя и шпионить, подкарауливать, подсматривать (кстати, и архиерейский сан имею)… Но, Боже, скоро ли же это Ты снимешь с меня это бремя единоличия во всем! Ведь этак и я закричу, как некто, что ты навязал мне гирю на ноги, чтобы таскаться мне вечно, как преступнику, с тяжелой душой! Чем Ты утешил меня, Господи? Не зришь ли моих вечных страданий, что нет у меня ни единого доброго помощника ни по какой части? Кто мне поможет? Русские? Боже, избавь меня от проклятий моих русских сослуживцев! Японские священники? Лучший из них вчера просился освободить его от прихода; прочие — лень, и лень. Академисты? Бездушные манекены. Да и откуда взяться у нас людям! Идут к нам последние, ни к чему не годные обрывки и останки от всего. Боже, что же это за мучение! Вечно быть одному, вечно быть бесприютному на Твоем деле! Катихизаторы? Сто раз переворачиваю список их и людей не вижу! Христиане? Больше двадцати двух тысяч числится, но где они? Призрак!.. Боже, Боже! Иногда испытываешь такие мучения, что если адские не хуже их (а где им быть хуже!), то ад вот здесь, на Суругадае, в моей комнате, у меня в сердце!
Сказал ученикам Семинарии, при чтении списков, что пропустившие по лености свыше пяти классов лишаются Тоносава на время каникул, — с сентября же ежедневно журналы должны быть представляемы ко мне; пропустившие два класса будут наказаны, три — изгоняемы из школы безапелляционно.
Расположение духа отчасти исправилось при чтении списков, в девять часов, в Женской школе; там все всегда в порядке, чинно и благообразно. Сказал выпускным поучение, чтобы навсегда сохранили приобретенное здесь сокровище христианских навыков (не только узнали Бога Истинного, но и то, что Он — Отец Небесный, и не только это, но и навыкли молиться Ему и прочее), — на счастие — временное и вечное свое и всех окружающих… В повторение учения подарены все главные христианские книги — каждой; розданы при этом и выпускные аттестаты, потом награды — книгами первым ученицам каждого класса. Первая выпускная Акилина Айбора прочитала отлично составленный благодарственный адрес. Потом подвыпускные пропели трогательную песенку прощания с своими выпускными товарищами. Последние стали отвечать им песенкой (в первый раз в этом году); но при этом все время так разнили, что я должен был употреблять невероятные усилия сохранить декорум; сами певшие, как уже развитые по пению, тоже чувствовали, что разнят, и от этого портили еще более; но, кроме них, и быть может, их подвыпускных товарищей, едва ли кто сознавал нелепость; по крайней мере, о. Павел Савабе и прочие гости — вниз слушали с самыми утешительными минами. — Дал школе пять ен на Симбокквай.
Выпускная Дарья Кикуци совсем не родственница Петру Кикуци; взята была в дом от очень бедных родителей, чтобы выйти ей потом замуж за второго Кикуци, бывшего в Семинарии и уже умершего. Петр Кикуци ныне хочет взять ее, но хотел сделать это по–язычески; она же воспротивилась — «если по христианскому браку, то согласна быть его женой, если нет — ни в коем случае». Этот–то ответ и разбесил ее нареченного брата, и он поколотил ее, тем более что был в это время пьян. Но после он прислал извинительное письмо Дарье и просьбу выйти за него с перевенчанием в Церкви Коодзимаци. Дарья согласилась. Слыша это от Анны, старухи, я сказал, чтобы Дарья сама лично сказала мне, что согласна за Кикуци. Дарья и приходила сегодня с инспектрисой Елисаветой Котама; по–видимому, искренно желает, и неудивительно: Петр Кикуци немало до сих пор заботился о ней как о сестре. И Господь благословил их! Дал ей десять ен на подвенечное платье.
27 июня/9 июля 1895. Вторник.
Целый день читал письма к Собору и выслушивал пришедших на Собор священников. Там можно было бы написать, но в нем утешительного нашлось бы мало. О. Иоанн Оно — одряхлевший старик, хотя и не по летам; одну Оосакскую Церковь не может управить — все у него разлепилось и смотрит врозь. Задолжал несколько сот — на что? Сам себе отчету не может дать; великолепная квартира от Церкви, двадцать пять ен в месяц от Церкви на него, жену и ребенка, дорожные по Церквям от Церкви, ремонт дома, городские уплаты — все от Церкви; а идет ныне в Сендай продавать свой дом с землей, чтобы расплатиться с долгами; пусть; Церковь сильных долгов не может брать на себя; он, впрочем, и не просит. О том, что его семейную жизнь поносят, он, кажется, и не подозревает; и лучше для него. Но как сделаться, чтобы и Церкви было хорошо, и ему не дурно? Кого туда перевести? Вразуми, Господи! О. Симеон Мии — неопытный мечтатель: женской школой хочет удить из языческого мира; ошибется; в Хакодатской школе нам это не удается: многие годы там молодые язычницы слушают учение между классами шитья, но последнее уносят с собою в мир, первое стряхивают на выходе за ворота Миссии. А завести христианскую женскую школу, хоть бы и с шитьем, язычницы не пойдут, как здесь, в Токио, или и пойдут, но тоже христианками не сделаются, как, например, Марита Сен, кончившая здесь курс первой, но и доселе язычница, хотя писавшая христианские сочинения умнее христиан. — О. Павел Морита оказывается ревностным и хорошим священником для Сикоку, будучи там единственным (и не имея пищи для двуличности). — О. Петр Кавано не деятелен и безнадежен к деятельности в будущем. Что же делать! Характер такой, хоть во всем прочем он человек вполне хороший. Это наподобие яшмы или сердолика — камень, на который много не купишь и которым не похвастаешься, но который тоже и похулить ни в коем случае нельзя. — О. Петр Сасагава — да, мертвец, которого забыли похоронить, но — умный мертвец; характеристики своим катихизаторам делает претонкие и верные, Церковь же свою ни в Сендае, ни где бы то ни было не двигает ни на шаг, а, напротив, отступает с занятых позиций, как ныне хочет отступить из Вакамацу, где у него поставлен лучший из катихизаторов, Василий Хориу, не хочет–де Хориу там быть.
