Евангельская история. Книга I - Протоиерей (Матвеевский) Павел Алексеевич (бесплатные книги онлайн без регистрации TXT) 📗
Появление в Риме божеств всего языческого мира – с востока и запада – еще более содействовало ослаблению народной веры. Римляне считали веротерпимость наилучшим средством к всемирному господству, а посему, покоряя народы, не касались туземных верований и позволяли чужеземным жрецам устраивать в Риме богослужение по своим обычаям. В начале христианского летосчисления Рим знал и исповедовал почти все религии подвластных стран; с давнего времени боги Египта проникли даже в капитолий, служивший средоточием римского могущества. Появились и жрецы с Дальнего Востока, возбуждавшие сильное любопытство своим аскетизмом, торжественными обрядами и пышною обстановкою. Вместе с ними с востока во множестве пришли астрологи, толкователи снов и заклинатели, которые стали распространять в народе веру в тайные силы гадания и предзнаменования. Люди всякого звания и состояния устремились к этим пришельцам, одни, чтобы наполнить пустоту души, потерявшей веру предков, другие, чтобы удовлетворить склонности ко всему чудесному и таинственному. Со своей стороны восточные жрецы ничем не пренебрегали для распространения своих суеверий и пользовались большим успехом не только среди простого народа, но и в домах знатных и богатых лиц. Вскоре было замечено, что чужеземные вероисповедания берут верх над народною верою и, поблажая нравственной распущенности, вредно действуют на общественную нравственность. Римские боги смешались с восточными, и новые обряды проникли в римские храмы. К прежнему неверию присоединились всевозможные суеверия, так что напуганное воображение всего боялось, и язычник постоянно был в страхе и трепете. «Одно изречение гадателя, – говорит Цицерон, – осмотр жертвы, услышанное слово, пролетевшая птица, встреченный по дороге халдей или аруспиций, блеснувшая молния, прогремевший гром, вид какого-нибудь предмета, пораженного молнией, самый пустой, обыкновенный случай, если только он кажется нам предзнаменованием, – все служит к тому, чтобы ужасать нас, и мы не можем наслаждаться ни одною минутою спокойствия; казалось бы, что сон должен служить нам некоторого рода убежищем, в котором мы можем отдыхать от горя и забот, – между тем, наши беспокойства и ужасы порождаются именно во время сна». С целью ограничить влияние чужеземных вероисповеданий были изданы законы, которые должны были силою достигнуть того, чего не могла достигнуть убеждением одряхлевшая вера римлян. Но эти законы не пользовались уважением, потому что сами законодатели нарушали их, притом, они не преследовали тех, которые оставались наружно верными отечественной вере, что давало возможность, видимо повинуясь закону, свободно усвоять иноземные верования.
Самое могущество Рима – всемирное владычество – послужило ко вреду древней веры его и нравственности. С покорением почти целого света в столицу мира стали стекаться богатства всех стран; прежняя простота нравов и умеренность исчезли и заменились ненасытным желанием наслаждений и роскошью. Вот почему Лукреций советует своим соотечественникам обратить внимание на учение Эпикура, который восхваляет мудреца, не страшащегося ни богов, ни мук ада. Советы Лукреция нашли подготовленную и вполне благодарную почву в тогдашнем обществе: эпикурейский взгляд на жизнь, исключительная привязанность к выгоде и удовольствиям и вместе с тем полное равнодушие ко всему остальному, начиная с веры, – вот те побуждения, которыми руководствовались современники Цицерона. Замечательно, что в то самое время, когда Рим казался таким великим и когда, по-видимому, можно было иметь доверие к будущему, проницательным умам представлялось, будто падение уже начинается. Тит Ливии, в предисловии к своей истории строго осуждая современные нравы, сожалеет о грустном состоянии общества, «не могущего более переносить ни болезней, ни лекарств». Поэт Проперций спрашивает себя: «Должен ли я говорить? Дай Бог, чтобы я оказался лживым предсказателем! Но я вижу, что Рим, великолепный Рим, гибнет жертвою своего благоденствия». Вместе с развитием внешнего благосостояния росли и умножались страсти и пороки, так что, как выражается Гораций, «отцы, будучи хуже своих дедов, имели сыновей, еще худших, нежели они сами, а от нас произойдет еще злейшее поколение». Предчувствие поэта исполнилось так точно, что Сенека, живший в первой половине I в. по Р. X., представляет общий упадок нравственности между своими современниками: «Повсюду пороки и злодеяния, – столько их делается, что невозможно ничем исправить: кипит какая-то борьба, кто кого превзойдет в нечестии; каждый день развивается более и более жажда грешить и уничтожается всякое приличие. К лучшему, к должному совершенно потеряно уважение; страсть – вот что напечатлено на лице каждого. Ныне преступления уже не кроются впотьмах: они пред глазами. И если бы кто-нибудь один или только несколько людей так нагло нарушали всякий закон! Каждый, как будто по данному знаку, готов и спешит сделать всякое возможное преступление». Описание языческого мира, какое сделал святой апостол Павел в первой главе Послания к Римлянам (ст. 21–32), а также в отдельных чертах других посланий (Гал. 5, 19–21; Еф. 5, 11–12), поразительно верно без малейшего преувеличения. Люди, имевшие более строгие понятия о нравственности, в числе их и сам Сенека, по своему поведению были не лучше простого народа и соизволяли творящим (Рим. 1, 32). Правда, император Август, видя глубокий упадок веры и нравственности между своими современниками, желал возвратить их к древним обычаям и верованиям и для этой цели окружил себя избранными помощниками. Но вдохнуть новую жизнь в отжившее язычество, воскресить нравственно умершее общество – было выше сил человеческих. Философия (преимущественно стоическая) также пыталась выступить в качестве руководительницы нравов и исправительницы пороков, но и она должна была признать свое бессилие пред глубиною и обширностью нравственного зла, распространившегося по всему языческому миру. Скоро философы превратились в риторов и даже просто говорунов и кончили тем, что, сблизившись с народными верованиями, по выражению Апулея, «сделались жрецами всех богов». Безнравственность широким потоком разливалась по главнейшим городам империи, которые во всем старались подражать своей столице – миродержавному Риму, и отсюда этот поток, не удерживаясь в берегах, стремился далее и до последних пределов известного тогда света.
Ближайший взгляд на домашнюю и общественную жизнь римлян представляет безотрадную картину проявлений самого глубокого эгоизма, поразительной жестокости и бессердечия. Римлянин в своем доме был неограниченным господином, которому древнее законодательство давало полную власть над семьею и рабами. Нигде так не было развито рабство, как в римском семействе и обществе. В больших и богатых домах были целые «толпы рабов всяких наций и цветов». Закон относительно рабов был жесток, они совершенно предоставлены воле господина: это – такая же собственность, как стада и поля, и господин мог по произволу подвергать их всяким лишениям и оскорблениям. Впоследствии в римском государстве появились даже рабы рабов, которых участь, без сомнения, была еще плачевнее. Такое положение рабов было причиною многих очень опасных и кровопролитных возмущений. Особенно страшно было возмущение Спартака (73 г. до Р.Х.), потушенное с большим трудом. Речь Спартака, сохраненная для нас римскими историками, не произвела ни малейшего впечатления на потомков Ромула, так что никто нимало не думал об изменении неестественного порядка вещей, – никто не замечал, что рабство наносило величайший нравственный вред даже самому римскому государству, потому что «большинство пороков, снедавших и погубивших римское общество, было заимствовано им у рабства». Оно делало высший класс изнеженным, неспособным к труду, располагало к жестокости, и само, не имея любви к отечеству, не отличаясь ни честию, ни правдою, служило не опорою государства, а постоянною угрозою. Такой разлад, тайно подтачивавший корни старого римского порядка, отжившего свое время, очевидно, пролагал путь новому порядку, примирявшему крайности, т. е. учению, проповедавшему, что о Христе Иисусе-несть иудей, ни еллин, несть раб, ни свободь (Гал. 3, 28). В общественной жизни римляне более всего домогались, по выражению тогдашнего писателя, «сладких досугов», т. е. избегали, по возможности, труда. «Удивительная вещь, – писал Плиний одному из своих друзей, – как проводится время в Риме. Возьмите каждый день отдельно и вы не найдете ни одного, который с виду не казался бы наполненным; пересмотрите их все вместе и вы удивитесь, до какой степени они пусты». Но эти люди, не любившие труда на пользу общества, были очень деятельны, когда дело шло об увеличении своих приобретений и удовлетворений прихотей роскоши. Без сомнения, роскошные затеи и причуды занимали людей богатых, которых было так много в Риме, куда стекались сокровища всего света. Но наряду с этими людьми было еще большое число бедных, которые, не имея насущного хлеба, тем не менее желали наслаждений. «Хлеба и зрелищ», – кричали они на площадях, и богачи, с целью приобрести народную любовь, или и само правительство для успокоения толпы, удовлетворяли таким требованиям. Эти зрелища были кровопролитны. Чувства потомков Ромула были грубы, нравы их жестоки, – обыкновенными зрелищами трудно было занять их, а посему для увеселения их были устроены цирки и амфитеатры, где происходила борьба диких зверей между собою или с людьми, или же люди сражались друг с другом, – всё это с пролитием обильных потоков крови. Закон позаботился о содержании в Риме диких зверей для того, чтобы народ всегда мог любоваться приятным для него зрелищем. Наравне со зверями кормили целые толпы гладиаторов, определенных на смерть, которых учили убивать друг друга на арене. Ревность многих богатых людей увеселять народ этими так называемыми играми гладиаторов приняла такое неумеренное развитие, что нужно было ограничить ее особым законом. С течением времени кровавые игры гладиаторов уже более не забавляли римлян, потому что сражавшихся было не много, чтобы возбудить притуплённые чувства народа, надобно было выставить на арену более значительное число жертв, – и вот достигли того, что могли давать целые сражения на суше и море. Жестокость римских нравов видна также и в том, что при особенно торжественных случаях победы и торжества, а также при печальных предзнаменованиях и во время великих опасностей в Риме приносили в жертву пленных чужеземцев или своих рабов, и этот обычай тем удивительнее, что сами римляне у покоренных народов воспрещали человеческие жертвоприношения. (Октавий по взятии Перузи принес в жертву триста человек, сдавшихся в плен, а обычай – каждогодно в праздник представлять Юпитеру Latiaris кровь убитого гладиатора – существовал до времен христианских.)
