Гнозис. Том первый. Опыт комментария к эзотерическому учению восточной церкви - Муравьев Борис Петрович
ется поставить новое, естественно испачкав руки, и, из последних сил сдерживая
гнев и раздражение, является-таки на работу. Оказавшись у себя в кабинете, он
первым делом вызывает секретаршу, которую приходится ждать целых две мину-
ты. Вот наконец она явилась; сразу ясно — допивала кофе. В ответ на просьбу
принести нужное для работы досье секретарша отвечает, что оно еще не готово:
этого достаточно чтобы, выйдя из последнего терпения, наорать на секретаршу и
вышвырнуть ее за дверь. Поостыв и мысленно анализируя случившееся, он начинает сом-
неваться, в самом ли деле секретарша столь уж нерадива и она ли всему виной.
Комментарий
Вопрос: если виновата не секретарша, то кто? Почему вообще из головы выле-
тела сама последовательность утренних событий, которые и закончились этим ин-
цидентом? Если бы не было стычки с женой, потом пореза бритвой, потом спущен-
ного колеса, обратил ли бы он вообще внимание на беспечность секретарши? Тем
более если бы явился на работу в прекрасном настроении? А если бы, скажем, у
него с секретаршей была интрижка: тогда он вообще, скорее всего, смотрел бы
сквозь пальцы на любые ее вольности.
Предположим однако наиболее вероятное — что совесть у него на предмет
объективной оценки ситуации все-таки чиста, а что касается секретарши, то она,
конечно, должна знать свое место.
Это и означает «ошибку в понятии», или в представлении о мире и о себе.
Герою описываемой истории следовало бы сразу принять во внимание вспыхнув-
ший в нем гнев на жену и осознать свою вину (чувство которой было тотчас подав-
лено) в том, что он перед нею смалодушничал. Ему следовало бы вспомнить по
крайней мере свою неискренность... вспомнить, как глупо он разозлился на свою
бритву; как швырнул ее на пол, словно именно она, а не его собственная неловкость
была причиной пореза. С каким остервенением проклинал он свою судьбу, которая
привела его к тому, что с ним чуть не случился сердечный приступ, когда он менял
колесо. Ему следовало бы задуматься хотя бы о своем праве рассуждать о Боге и
Судьбе, если вся его религия и мораль исчерпываются советами астрологов в ежед-
невных газетах, присутствием ради приличия на похоронах, разговорами свысока
что о верующих, что об атеистах, да еще в крайнем случае испытываемым по ночам
страхом перед смертью и небытием.
Однако наш герой считает себя человеком современным, здравомыслящим,
уравновешенным и вообще безупречным — тогда как его шаткие представления о
себе, о своих действиях и о своем мире то и дело перечеркиваются бесконтрольны-
ми импульсами вроде описанного. Но он не видит этой лжи и настолько занят
собою, что, можно сказать, не существует: он почти исчез за своими идеями напро-
кат, за призраком морали, которой у него нет; за дикими порою вспышками, когда
внезапно просыпается таящийся в нем зверь, заставляя в страхе отрицать само его
существование. Тщетно было бы искать хоть что-либо в нем истинное и за подс-
пудными мотивами, сформированными в нем еще в юности, которые он тащит за
собою как каторжник ядро на цепи. Его страхи и малодушие, заглушаемые воспо-
минания о делах более чем постыдных, его раздутое самомнение, его застарелая
ненависть к матери, или родственникам, или знакомым, которые у него за спиной,
ходячая груда грехов — застывших, окаменелых, безнадежных ошибок в понятии.
За этими ошибками мы обнаруживаем элементарную гордыню («я всегда
прав»), непомерные амбиции и совершенно бесконтрольный половой инстинкт.
Это спрятанные в прошлом, обойденные молчанием темные силы и животные
страсти^Много лет назад, когда он еще был наивным мальчиком, эти темные силы
безумия и гордыни постепенно вошли в него и легли в основу противоречивых и
пуганых соображений, которыми он затем привык оправдывать в собственных гла-
^_J$ax все зло, которое совершил... И заставили молчать, задушили коренящуюся во
внутреннем нравственном чувстве способность безошибочного интуитивного раз-
личения между истиной и ложью. И в конце концов его сердце умерло. Это и есть
то, что называют Грехопадением.
Пример второй: покаяние как сознательный акт
Мать запретила есть пирожное, и вот ребенок только и думает о том, как же это
несправедливо и что он ведь его, собственно, почти заслужил, — а не о том, что,
может быть, у матери имеются свои веские доводы и ему бы вообще должно было
быть стыдно, а всего бы лучше забыть о глупом пирожном. Эту-то алчность, лишь
распаляемую запретом, и символизирует Змей из Книги Бытия. Его дар — хитро-
умные самооправдания, рождающиеся из бурлящего потока дуалистических оце-
нок, которые резкой чертой делят мир пополам: добро — зло. Ребенок может,
например, тайком все же добравшись до пирожного, сказать себе: «Мама боится,
чтобы я не заболел, но я не заболею». Затем, чтобы отбросить колебания, он уточ-
нит: «Правда, у моей сестренки, когда она съела без спросу пирожное, было рас-
стройство; ну так ведь она просто пожадничала, а вот я зато буду есть в меру. Мама
сказала, что это последнее пирожное и его нужно оставить брату, но я так думаю,
у нее их еще много, так почему бы не съесть... ну, хоть кусочек?»
Комментарий
Фантазия человека неистощима в изобретении оправданий его алчности. Из
них можно выработать целую систему противопоставлений, построенную на изна-
чально ложной оценке хорошего и плохого. Вот что означает «вкусить от плода с
древа познания добра и зла» — древа агностического разума. В зависимости от
того, чего человеку хочется, его собственный разум, поврежденный в самом истоке,
может легко найти равное число «за» или «против» любых соображений, и уже сам
этот диапазон возможных колебаний служит прекрасным прикрытием так называ-
емой «свободной воле».
Такая смесь ошибочных представлений есть источник внутренней тьмы, омра-
чающей разум. Покаяние, напротив, есть акт Сознания, которое есть Свет. Осознать
что-либо означает вынести осознаваемое на свет сознания. А то, что выносится на
свет, как говорил св. Павел, исчезает или поглощается этим светом. Таково в самом
280
исправления ошибок в понятии, которые мы называем грехом.
Что же помешало тому человеку из нашего первого примера, который был
оебенком во втором, осознать свои в этом плане ошибки, со временем полностью
закрывшие свет простой истины? Когда мы обсуждаем подобные вопросы, сами
собой всплывают слова «грех», «слепота», «свет» и «сознание». Увидеть самого
себя жертве бритвенного пореза помешало прежде всего то, что для него невозмож-
но расстаться с питаемым гордыней совершенно ложным о себе представлением,
когда оказывается, что он далеко не всегда прав, — а точнее, всегда не прав. Еще в
детстве он подменил свою первозданную внутреннюю чистоту дуалистическим
мышлением, разветвляющимся на множество двойных мыслей, призванных скрыть
обыкновенную животную алчность, хитрость и лукавство: он был отнюдь не тот
невинный ребенок, каким себя до сих пор считает и каким хочет казаться своим
друзьям. Если уж называть вещи своими именами, он — жадный, трусливый лице-
мер, презренный, смешной и жалкий гном. Слишком жестокие слова? Но если он
попытается взглянуть правде в лицо, то с ужасом и болью увидит себя именно
таким. Его давняя чистота по его собственной вине замарана необозримым множес-
твом лжи, гордыни и демагогических, нелепых отговорок и извинений, которыми
он оправдывал себя в глазах близких и в своих собственных. Он наслаждался стра-
хом который сеял в душах других, прекрасно сознавая собственную трусость. Он
столь часто получал то, чего никак не заслужил, что лишиться всего, что якобы
