Церковь в истории. Статьи по истории Церкви - Мейендорф Иоанн Феофилович (читать книги без сокращений txt) 📗
Эти притязания Филофея не встретили прямого сопротивления в дни, когда они были высказаны. Напротив, ведущее положение константинопольского престола, обеспеченное сильными патриархами-исихастами XIV века, имело продолжительное влияние на православный мир в мрачную эпоху турецкого владычества. Православный Восток испытывал острую нужду во вселенском руководстве, и такие личности на константинопольском престоле, как Филофей, удовлетворяли ее. Но происходило все это помимо всяких канонических и экклезиологических обоснований. Канонические определения прав Константинополя (особенно правила I Константинопольского, Халкидонского и Пято-Шестого соборов) имели явно ограниченную задачу и отнюдь не могли оправдать идею, которую выразил патриарх Филофей. Попытка восточного «папизма» в дальнейшем не удалась, и на Востоке со временем стал преобладать институциональный регионализм.
Здесь нет необходимости анализировать происхождение и развитие «национальных» церквей в Средние века. По крайней мере, с V в. за пределами Византии существовали независимые Церкви во главе с предстоятелями, нередко носившими титул католикоса [396]. Идентичность этих церквей с очень раннего времени определялась прежде всего культурными или этническими характеристиками. С другой стороны, славянские Церкви Болгарии и Сербии также добились для своих предстоятелей патриаршего титула. И хотя первоначальная идеология Болгарского и Сербского государств была византийской и поэтому признававшей принцип универсальной христианской империи с центром в Константинополе, неудача, которую потерпели попытки их правителей удержать за собой византийский трон, на практике привела к учреждению региональных монархий и региональных патриархатов. Канонических препятствий такому плюрализму патриархатов не существовало. Напротив, правила Никейского и последующих соборов по-прежнему оставались основой православного канонического права, и эти древние правила допускали церковный регионализм в рамках вселенского единства веры, которое оберегали соборы. В самом деле, их единство в вере оставалось вполне реальным и не исключало отдельных прецедентов вселенского руководства, как в случае Филофея Коккина; но в институциональном и структурном отношениях регионализм, несомненно, преобладал.
Однако с нарождением современного национализма характер и смысл регионализма претерпели коренные изменения.
Национализм как разделяющая сила
В наше время Православная Церковь являет собой свободное содружество автокефальных Церквей, объединенных общей верой и каноническим преданием. Формально можно утверждать, что эта ситуация находится в согласии с раннехристианским каноническим устройством. Законодательство Никейского Собора (правила 4-е и 5-е) предусматривает избрание епископов синодами каждой провинции [епархии] и не признает никакой формальной власти над епископом столицы провинции, или «митрополитом». Да, действительно, Никейский Собор признавал de facto традиционную власть некоторых Церквей – Александрийской, Антиохийской, Римской (ср. правило 6-е) над более обширной областью, но содержание этой власти не вполне выяснено, и территориально она всегда была, без сомнения, ограниченной. В своем толковании на правило 2-е Константинопольского Собора византийский канонист Вальсамон (XII в.) справедливо отмечал, что «в древности все митрополиты епархий были независимы (автокефальны) и рукополагаемы были своими собственными соборами» [397]. Но этот ранний регионализм имел в виду лишь эффективную деятельность Поместных соборов. Он подразумевал также сознание вселенского единства и взаимодействие епископата, помехой чему поместные «автокефалии» никогда не считались. Раннецерковным структурам ничто не было так чуждо, как одно из распространенных ныне представлений об автокефалии, по которому в сфере «межцерковных отношений каждая автокефальная Церковь является полноправным и равноправным субъектом межцерковного права, до некоторой степени аналогичного праву международному» [398].
Современный национализм, бесспорно, привел к трансформации естественного церковного регионализма в прикрытие сепаратизма. Историку нетрудно обнаружить, где и каким образом произошла эта трансформация. Она была прямым следствием мощного национального пробуждения, которое началось в Западной Европе со второй половины XVIII в. и определило развитие истории века XIX. Для новых националистических идеологий, понимавших и определявших нацию как совокупность лингвоэтнической принадлежности, она стала объектом основной социальной и культурной преданности. Именно нация, а не вселенское христианство, как представлялось в Средние века, и отнюдь не сакраментальная община, созданная новым рождением в Крещении, на чем настаивает христианское благовестие, – нация признана была теперь определяющим фактором человеческой жизни. При этом подразумевалось, что каждая нация имеет право на собственную государственность, и по этой причине стали рушиться одна за другой старые империи Европы – последние пережитки римского и византийского универсализма.
В Греции и в других балканских странах – Сербии, Болгарии и Румынии – национализм всячески культивировался секуляризированной интеллигенцией. Получившая западное образование и ориентированная на Запад, она была заинтересована в православии и Церкви лишь постольку, поскольку могла превратить их в полезные орудия для достижения секулярно-националистических целей. Когда национальные движения еще только начинались, церковное руководство не раз выражало сомнения и настороженность в связи с новым духом обмирщения и разделения, который овладел некогда единым христианским миллетом Оттоманской империи. Но Церкви явно недоставало интеллектуальных сил, богословской интуиции и институциональных структур, способных изгнать демонов националистической революции. Вместе с тем не было у нее и оснований поддерживать статус-кво, т. е. способствовать сохранению ненавистного турецкого или австрийского господства над славянским населением Балкан. Поэтому патриархи, епископы, да и приходские клирики примыкали – порой с энтузиазмом, порой неохотно – к ширившемуся националистическому движению, прямо содействуя его политическим успехам, но одновременно – что представляло бо́льшую опасность – принимая его идеологические установки.
Ближайшим результатом стало разделение. В самом деле, если греческий национализм боролся с турецким владычеством, то национализм болгарский не мог мириться с греческим господством в Церкви. В империи же Габсбургов венгры восставали против австрийцев, сербов возмущало верховенство венгров и так далее. Румыны в свою очередь оспаривали каноническое первенство Сербского патриархата в Карловцах. Так национализм вторгся в среду всех православных народов как сила, направленная не только против поработителей-мусульман (турок) или угнетателей-католиков (австрийцев и венгров), но равным образом против православного братства. А поскольку политические цели всех наций сводились к созданию национальных государств, которые признавались высшим итогом культурного развития, – идея автокефалии переосмыслилась в церковный эквивалент нации и в свою очередь породила убеждение, что каждому народу необходимо иметь собственную автокефальную Церковь. Вселенский патриархат в Константинополе противился этой тенденции, но безуспешно, отчасти потому, что сам стал символом, а в иных случаях и орудием греческого национализма, который, как всякий национализм, неизбежно слеп и глух к чужому национализму, а значит – неспособен выйти из порочного круга межэтнического соперничества [399].
Таким образом законный и канонический регионализм, санкционированный правилами Древней Церкви, в современном православии превратился в фактор разделяющего церковного национализма.
