Оглянись – пришельцы рядом! - - (лучшие книги .txt) 📗

Вдыхая ароматы сирени и пряных орхидей, я смотрел на спящую Тави. Прежде, когда я возвращался из дальних странствий, кожа ее была розово-белой, щеки – округлыми, личико – овальным, в ореоле пепельных волос, а глаза – зеленовато-серыми. Типичная тоуэка, грациозная, миловидная, сладко пахнувшая и – что скрывать! – соблазнительная, точно спелый финик. Особенно для мужчины, который много лет валялся на песке или на блохастых козьих шкурах и нюхал… Лучше не вспоминать, как пахли эти шкуры, как воняли котлы и потные тела моих сородичей! И чем несло из загонов, где грудились козы и ослы!

Нынче моя возлюбленная изменилась. Мы не расставались уже несколько дней, и ментальные флюиды, исходившие от меня минута за минутой, час за часом – особенно, думаю, в сладкие мгновения любви – стерли с кожи Тави белизну, сделав ее медно-смуглой, щеки – впалыми, а личико – треугольным, плавно стекающим от широковатых скул к узкому изящному подбородку. Ее глаза и волосы тоже потемнели, словно вобрав в себя мрак ночных небес над Нильской долиной. Конечно, я не рассказывал своей подруге о Небем-васт, но память об арфистке из Танарена [25] была еще свежа, еще не покинула ни рук моих, ни разума, ни чресел, и потому, хотел я того или нет, ее знакомые черты проступали в лице Октавии. Метапсихический резонанс, верный знак, что я был ей небезразличен! Во всяком случае, в такой же мере, в которой Небем-васт была небезразлична мне.

Она погибла под Аварисом [26] двенадцать тысяч лет тому назад. Я мог бы забрать ее душу с собой, спрятав в ментальной ловушке, и даровать ей в нашем времени новое тело и новую, почти бесконечную жизнь. Жизнь, но не цель… Что до цели, то эта проблема дебатируется не первый век, даже не первое тысячелетие, но, несмотря на радужные надежды супериоров и их упрямство, я полагаю, что она неразрешима. Для наших древних предков, яростно искавших смысл во всех глобальных категориях, в существовании Вселенной, пространства, времени и человека, фактически не было разницы между жизнью и целью. Такой уж был у них императив – не жизни, а, скорее, выживания… Для Небем-васт это означало не гневить богов, встречать молитвой солнце и, в знак благодарности за посланное счастье, таскать приношения в храм. Еще готовить трапезу для своего мужчины, содержать в порядке его дом, садиться к нему на колени… В нашем мире ничего не сохранилось из этих наивных радостей, разве лишь одна из вечных поз любви. Не думаю, однако, что Тави была бы довольна, увидев на моих коленях другую женщину. Поэтому Тави, нежная и теплая, здесь, а Небем-васт – всего лишь туман, растаявший во мгле тысячелетий.

Временами милосердие бывает так жестоко…

Энергетический отражатель, паривший в семи тысячах километров над моей головой, чуть дрогнул, добавив розового облакам и небу. Пастельный, слишком нерешительный мазок, чтобы пробудить мир Детских Островов, что назывался прежде Антарктидой, краем холода и льда. Этот факт древней этимологии отмечен, конечно, в Зазеркалье, но помнят о нем лишь историки, да и то один из десяти. Мало приятного соваться в файлы, реконструирующие былой Антард – пронзительный ветер и смертоносный холод, бешеную круговерть снегов над белой равниной, торосы, айсберги и бесконечную полярную ночь. Сам я в эти файлы заглядывал – так, из любопытства, ибо холодов не люблю. С тех пор не люблю, как шарили мы в Кольце Жерома под скудным светом Песалави, а затем копались в мерзлой глине на Панто-5, высвобождая какое-то древнее святилище. Впрочем, не уверен, что эта постройка являлась святилищем – размеры не впечатляли, а в культурном слое нашлись одни окаменевшие фекалии, спрессованные с лиственными грамотами.

Признаюсь, что лед и снег, мрак и холод, как планетарный, так и космический, меня не вдохновляют. К лесам, горам, озерам и речным долинам я отношусь с меньшей неприязнью, но это тоже не мое. Нет, не мое! Я – человек пустыни, и если когда-нибудь умру, то среди песчаных дюн, уставившись выжженными глазами в знойное беспощадное небо.

Когда-нибудь умру!.. Демоны Песков! Будто я, носитель духа Гибли, великого вождя и колдуна, не умирал именно так дюжину раз! В остальных случаях мне протыкали печень копьем или дротиком, забрасывали камнями, душили тетивой от лука, били секирой в висок и, связанного, швыряли крокодилам. Думаю, последняя смерть была столь же антисанитарной и мучительной, как в зубах гиены, но это лишь мои предположения. Ни разу я не решился довести дело до конца и дать себя слопать живьем.

В небе посветлело, полыхнуло алым и золотистым, и запах сирени стал гуще – будто победный рокот труб, которому подыгрывают тонким ароматом скрипки-орхидеи. В ветвях яблони завозились, засверкали крохотные разноцветные комочки, потом один из них расправил лиловый шлейф-парашютик, шевельнул его краями и неспешно перебрался на янтарный колпак жилища Тави. Бескрылая птичка-медуза… Кажется, с Телирии или Банна… Дети любят с ними играть.

Стараясь не потревожить Тави, я осторожно поднялся и натянул короткие штаны с нагрудником. Нагрудники последнее время носили вычурные, кружевные, сотканные из яркого паутинного шелка, с орнаментом из нитей астабских пчел-жемчужниц. Кружева и орнаменты иногда заменялись личным гербом с девизом на каком-нибудь древнем языке, предпочтительно греческом или латыни. Что-нибудь этакое, с намеком – «Magna res est amor» или «Calamitas virtutis occasio», что означает «Великая вещь – любовь» и «Бедствие – пробный камень доблести». Ну, любовь – она всегда любовь, а вот бедствий, чтобы оттачивать на них свою доблесть, в наши времена не сыщешь. Во всяком случае, на Земле, но можно забраться на Панто-5 и углубиться с киркой и лопатой в те самые окаменевшие фекалии.

Да, так насчет нагрудников, шелков и всяких орнаментов с кружевами… Мои привычки скромнее: я сторонник серого, желтого и коричневого, тех оттенков, что теряются в песках пустыни, а из старинных девизов мне ближе всего «Crede experto» – «Верь опытному». Впрочем, я не выставляю своих пристрастий напоказ.

Тишина. Теплый ласковый полумрак и аромат женского тела… Ментальный образ Тави плывет в моем сознании – цветок на стройном стебле, запах шиповника и шелест листвы под ласковым ветром… Яблоня, ограждавшая земную часть ее бьона, окружает нас сотней гибких толстых веток, в хаосе которых теряется главный ствол и пропадают многочисленные стволики-подпорки. Над этим темным ожерельем из сучьев, плодов и листвы уже стали проступать в светлеющем небе призрачные видения крыш соседних зданий, фантомы труб, башенок, флюгеров, шпилей и полоскавшихся на них вымпелов. То был район, в котором обитали Целители, Операторы и Наставники-Воспитатели Койна Продления Рода – небольшие особняки, бассейны, павильоны, умилительно мягкие и ровные лужайки, разбросанные в причудливом беспорядке среди ухоженной зелени. Словом, буколический пейзаж. Чуть дальше, за рощицами дубов, эльбуков и канадских кленов, высились строения поосновательней – учебные коллегии и развлекательные центры. Каждое на свой лад, то в виде уступчатой майясской пирамиды или башни рыцарского замка, то наподобие старинного дворца, античного храма, морского жилища-лагуны или скалы, прорезанной галереями и серебристой спиралью подъемника. Эти архитектурные изыски былых эпох рисовались скорее в моем воображении, чем в яви – их закрывали деревья, и лишь огромный ствол Координации Койна отсвечивал над ними вдалеке бледным нефритом.

Тави спала, подложив одну ладошку под смугло-розовую щеку и прижав другую к нежной маленькой груди. Бескрылые птички – те, что с Телирии, а может, с Банна – перепархивали над ней и, распустив свои летательные перепонки, усаживались на самом краю кровли-колпака. Ни дать, ни взять, скопище крохотных гномов, решивших полюбоваться на спящую принцессу…

Я не мог заподозрить их в желании любоваться чем-то другим – например, мною или роскошью жилища Тави. Сейчас я выглядел не самым лучшим образом, так как еще не избавился от последствий темпорального скачка. Инерция психики неизбежна: память о Небем-васт влияла на Октавию, и точно так же память о разбойнике-ливийце, чью плоть я носил семнадцать без малого лет, влияла на меня. Мои ладони были в мозолях от дротика и топорища, на груди красовался внушительный рубец, под мышкой – шрамы от львиных когтей, на голове – колтун из рыжеватой шерсти, который ни в одном из тысяч цивилизованных миров не признали бы волосами или, тем более, прической. В нашей компании психоисториков такой эффект называют мнемоническим эхом: вернулся в свое нетленное тело, не воевавшее, не трудившееся, лежавшее мирно в саркофаге хроноскафа, а через час-другой собственная плоть воспроизводит следы перенесенного. Стигматы бывают различными: шрамы от ран и побоев, выпавшие волосы и зубы, опухоли, ожоги, внутренние повреждения и всякая иная ерунда. Впрочем, ничего такого, с чем иммунная защита не справилась бы за два-три месяца.