Разоблаченная Изида. С комментариями. Том 2 - Блаватская Елена Петровна (хорошие книги бесплатные полностью txt) 📗
Но мы теперь снова вернемся к периоду раннего христианства.
Возвышенный характер древних «мистерий»
Как будто не будучи осведомленным, что в экзотерических символах имеется эзотерическое значение и что сами мистерии состояли из двух частей: меньшие в Агре, высшие в Элевсине, – Климент Александрийский со злобным фанатизмом, какой можно было бы ожидать от неоплатонического отступника (что поразительно со стороны этого в общем-то ученого и честного отца), обозвал мистерии непристойными и дьявольскими. Каковы бы ни были ритуалы, совершаемые среди неофитов до того, как они переходили к высшим формам наставления; как бы неправильно ни были поняты испытания Katharsis, или очищения, в течение которых кандидаты подвергались различного рода испытаниям; и как бы сильно духовный или физический аспект ни предрасполагал к клеветническим измышлениям, – только злобные предрассудки могли заставить человека сказать, что под этим внешним выражением не было значительно более глубокого и духовного значения.
Определенно абсурдно судить древних с нашей нынешней точки зрения на пристойность и достоинство. И, вне всякого сомнения, не та церковь – которая теперь обвиняется всеми современными исследователями символов в присвоении в точности тех же самых эмблем в их грубейшем аспекте и которая чувствует себя бессильной опровергнуть эти обвинения – может бросить камень в тех, которые послужили ей образцами. Когда такие люди, как Пифагор, Платон и Ямвлих, прославившиеся своею нравственностью и чистотою, участвовали в мистериях и говорили о них с почтительностью, то не пристало нашим современным критикам судить о них по одному только внешнему виду.
Ямвлих дает объяснения самому худшему [в мистериях]; и его объяснение должно бы внушить полное доверие умам, свободным от предвзятых мнений.
«Демонстрации такого рода, – говорит он, – в мистериях были представлены с целью освобождения нас от безнравственных страстей путем доставления удовольствия зрению и в то же время подавляя все нехорошие мысли благоговейной святостью, которая окружала эти обряды» [186].
«Мудрейшие и лучшие люди языческого мира, – добавляет д-р Уорбертэн, – все единодушно сходятся на том, что мистерии были учреждены безупречными и преследовали благороднейшие цели, применяя достойнейшие средства» [187].
В этих знаменитых ритуалах, несмотря на то, что туда допускались лица обоих полов и всех классов общества, и участие в них даже было обязательным, в действительности лишь немногие достигали высшего и окончательного посвящения. Градации мистерий даны Проклом в четвертой книге его «Теологии Платона»:
«Обряд совершенствования teleth предшествует по порядку посвящению – muesis, и [высшему] посвящению – epopteia, или заключительному апокалипсису (откровению)».
Феон из Смирны в «Математике» также делит мистические обряды на пять частей, «первой из которых является предварительное очищение; ибо также не все допускаются к мистериям, кто их желает… имеются некоторые люди, предупреждаемые голосом глашатая (Khrux)… так как необходимо, чтобы те, кто не исключен из мистерий, сначала были утончены некоторыми очищениями, за которыми следует восприятие священных обрядов. Третья часть носит название эпоптейа, или принятие. А четвертая, являющаяся завершением и целью откровения, представляет собою повязывание головы и возложение венцов [188]… станет ли он (посвященная личность)… иерофантом или будет выполнять какую-либо другую функцию священного служения. Но пятая часть, которая является результатом всех предыдущих, есть дружба и внутреннее общение с Богом».
И это была самая последняя и самая благоговейная изо всех мистерий.
Имеются писатели, которые часто задумывались над значением этой выраженной претензии на «дружбу и внутреннее общение с Богом». Христианские авторы отвергали притязания «язычников» на такое «общение», утверждая, что только христианские святые способны на это; скептики-материалисты вообще насмехались над этой идеей обоих. После долгих веков религиозного материализма и духовного застоя стало весьма трудно, если не совсем невозможно, обосновать притязания обеих партий. Древних греков, которые когда-то толпились вокруг агоры Афин с ее алтарем «Неизвестному Богу», – больше нет; а их потомки твердо верят, что они нашли этого «Неизвестного» в еврейском Иегове. Божественные экстазы ранних христиан уступили место видениям более современного характера в полном согласии с прогрессом и цивилизацией. «Сын Человеческий», являющийся восхищенному взору древнего христианина грядущим из седьмых небес в облаке славы и окруженным ангелами и крылатыми серафимами, уступил место более прозаичному, но в то же время и более деловитому Иисусу. Последнего теперь показывают совершающим утренние визиты Марии и Марфе в Вифании и садящимся «на диван» с младшей сестрой, любительницей «этики», тогда как Марфа отправляется на кухню готовить. Недавно разгоряченная фантазия кощунственного бруклинского проповедника и шута, достопочтимого д-ра Толмеджа нарисовала ее [Марфу] бегущей назад «со вспотевшим лбом и с кувшином в одной руке и со щипцами в другой… она подбегает к Христу» и бранит его, что он не обращает внимания на то, что сестра предоставила «ей одной обслуживать их» [189].
Со времени рождения торжественной и величественной концепции о непроявленном божестве адептов древности до таких карикатурных описаний Того, Кто умер на Кресте за свою филантропическую преданность человечеству, прошли долгие века, и их тяжелая поступь, кажется, почти полностью изгладила всякое чувство духовной религии в сердцах называющих себя Его последователями. Поэтому неудивительно, что выражение Прокла более не понятно христианам и отвергается, как «причуда», материалистами, которые в своем отрицании менее кощунственны и атеистичны, чем многие из преподобных и членов церквей. Но, хотя греческой эпоптейи больше нет, у нас есть в нашем нынешнем веке народ, гораздо более древний, нежели самые древние эллины, который пользуется «сверхъестественными» способностями до такой же самой степени, как пользовались их предки в дни гораздо более далекие, чем троянские. Именно на этот народ мы обращаем внимание психолога и философа.
Нет надобности углубляться в труды востоковедов, чтобы прийти к убеждению, что в большинстве случаев они даже не подозревают, что в сокровенной философии Индии имеются глубины, которых они не прощупали и не могут прощупать, так как они проходят, не заметив их. В их обращении с индусской метафизикой преобладает тон сознания превосходства, оттенок презрительности, как будто только европейский ум достаточно просвещен, чтобы полировать неотшлифованный алмаз древнесанскритских писателей и отделять, что хорошо и что плохо, ради блага своих потомков. Мы видим, как они спорят по поводу внешних форм выражения, без представления о тех великих жизненных истинах, которые те скрывают от взоров профанов.
Сообщение Жаколио об индусских факирах
«Как правило, брахманы, – говорит Жаколио, – редко поднимаются выше класса грихастха [жрецы низших каст] и пурохита (экзорцисты, предсказатели, пророки и вызыватели духов]. И все же, мы увидим… раз уж мы заговорили об этом вопросе и изучаем проявления и феномены, которые эти посвященные первой степени (самой низшей) приписывают себе и, по-видимому, в самом деле обладают способностями, развитыми до такой степени, какая никогда не была достигнута в Европе. Что же касается посвященных второй, а в особенности третьей степени, то они претендуют на власть, позволяющую им игнорировать пространство и время, распоряжаться жизнью и смертью» [190].
