Ведьмы и Ведовство - Сперанский (Велимир) Николай Николаевич (бесплатная регистрация книга .TXT) 📗
Ввиду определяющего влияния, которое тут было оказано схоластикой, нам следует присмотреться к истории ее происхождения несколько поближе. Схоластика, т. е. «школьное» богословие – имя, которое она получила в отличие от старого «положительного» богословия, довольствовавшегося простыми тезисами, простою передачею сентенций Св. Писания и отцов церкви, – возникла в виде компромисса между принципом авторитета и рационалистическим течением XII века. Компромисс этот являлся неизбежностью, ибо при новом состоянии человеческого сознания уже самый принцип церковного авторитета, перед которым верующий должен был склонять свой разум, приходилось защищать от того же разума. На аргументы в пользу прав разума приходилось отвечать аргументом же, что «самый смысл веры требует подчинения всякого смысла вере»: Ratio autem fidei est omnem rationem humanam fidei postponere. В подобные пререкания церковь вступала, правда, неохотно, предпочитая в борьбе с последовательными рационалистами обращаться не столько к аргументам, сколько к таким могучим силам, как слепые консервативные инстинкты масс или мистическое восприятие религии более тонкими натурами. Зато разум успешно проникал в область религии через другие двери. Силою обстоятельств римская церковь скоро была вынуждена признать, что без его содействия она сама не в состоянии точно установить тот круг учений, который должен покрываться эгидой ее священного авторитета. Действительно, в XII столетии было уже затруднительно с прежнею строгостью охранять сентенций от всякого прикосновения к ним «диалектики». Еще в эпоху Беренгара правоверные богословы оказывались способны в защиту господствовавшего взгляда на Пресуществление сразу ссылаться на авторитет Августина, Иеронима и Амвросия, не замечая, что эти три великих учителя совсем по-разному рассуждали в данном вопросе. Но на той степени сознательности, с какою изучалось богословие в эпоху Абеляра, подобные «конт-роверсии» между авторитетами у всех вставали перед глазами. Абеляр первый предъявил длинный их перечень в своем знаменитом Sic et Non; но Абеляр сейчас же указал и путь, которым можно было выйти из подобных затруднений с наименьшим ущербом для принципа традиционализма. Разрешение подобных «контроверсий», писал он, найдется без труда, если за это дело возьмется логика, давая уразуметь, что у разных авторитетов одни и те же слова имеют разный смысл. В случае же встречи с непримиримыми противоречиями остается делать выбор между авторитетами, определяя сравнительный их вес. И правоверные богословы с радостью приняли этот метод, предложенный – неизвестно с какою искренностью – этим великим скептиком. С Петра Ломбардского, автора «Четырех книг сентенций» – труд, комментированием которого университеты прилежно занимались до самого конца средних веков, – логика получает полные права гражданства в ортодоксальном преподавании богословия. Высшею своей гордостью школа теперь считает неутомимый анализ входящих в сентенции понятий и тонкость «дистинк-ций», позволяющих уничтожать непримиримые на вид несогласия между авторитетами. Но, вынужденная вверить охрану церковного предания заботам университетских «диалектиков», церковь не могла оставаться совсем глухой и к той потребности, которая всего сильнее сказывалась именно у таких на логике воспитанных людей – к потребности дать философское освещение самому содержанию сентенций. Fides quaerit intellectual1, твердят школьные люди еще со времени Ансельма Кентерберийского, и церковь скрепя сердце соглашается снисходительно смотреть на подобные поиски. Таким образом, наряду с доказательствами истин веры от Писания и от авторитетов в систему школьного богословия мало-помалу вводятся и доказательства от разума, блестящие примеры которых дал в свое время тот же Абеляр. «Свет натурального разума» заимствуется при этом из древней философии, главнейшим образом из Аристотеля, который благодаря арабам к XIII веку становится хорошо известен Западной Европе и получает от восхищенной школы титул Praecursor Christi in naturalibus2. Известно опьяняющее действие подобных умозрений на только что проснувшуюся в школе склонность размышлять. «Никакое расстояние, – писал про Абеляра один из современников, – никакая высота гор, никакая глубина долин, никакая опасность на полных разбойниками дорогах не могут удержать путников, стекающихся к нему со всех концов мира». Известно и то, каким полезным союзником для церкви оказался этот «натуральный разум», к которому в эпоху Абеляра правоверие относилось еще с крайней подозрительностью. С гордостью церковь могла теперь говорить еретикам, что, восставая против ее учений, они отказываются не только от звания христиан, как ослушники священного авторитета, но даже от звания разумных существ, ибо истинный разум сам тре-. бует того же, чему учат Откровение и авторитеты. В таких условиях церковные власти освобождаются, наконец, от старого своего страха перед духом рационализма и сами благословляют состоявшийся на их глазах союз между auctoritas и ratio. Пользуясь этой свободой и упиваясь со страстью новым еще наслаждением мыслить, университетские богословы развивают теперь кипучую умственную деятельность и за XIII столетие превращают «рациональную теологию» в «царицу всех наук». Школа по-прежнему остается верна принципу, что fides praocedit rationi; но при Фоме Аквинском и Дунсе Скоте она уже не ограничивается с философской стороны простым подыскиванием разумных доводов в пользу незыблемо стоящих сентенций. Взяв эти рационалистически интерпретированные сентенции за аксиомы, она смело делает из них дальнейшие логические выводы и, пополняя от «натурального разума» неизбежные пробелы, она стремится таким путем создать вполне законченную систему миросозерцания. В руках великих схоластиков рациональная теология превращается в светоч, озаряющий все области, в которых только может идти работа человеческого ума. На суд этой науки немедленно по достижении ею зрелости был призван и вопрос о волшебстве со всеми входящими сюда представлениями.
Вопрос этот при выработке цельной научной системы миросозерцания необходимо подлежал коренному пересмотру, так как насчет него в различных кругах общества XII-XIII веков царило чрезвычайное разноречие. В самом деле, та резкая перемена в складе европейской жизни, о которой мы выше говорили, сказалась не только пробуждением рассудочности: она с не меньшей силой отозвалась и на работе народной фантазии. В эпоху, когда Европой овладела такая охота странствовать, – когда дороги были полны и путешествующими рыцарями, и бродячими клириками, и переезжавшими из страны в страну купцами, и переходившими из города в город ремесленниками, – принялся странствовать и тот запас созданий народного творчества, который веками накоплялся по разным уголкам крещеного и некрещеного мира. При этом встречи были неизбежны, и так же неизбежно было слияние местных поверий и легенд в картины невиданной прежде сложности и яркости. Особенно возбуждающим образом действовали здесь крестовые походы, открывшие в Европу доступ произведениям пылкой, цветистой фантазии Востока. Но свою лепту вносила тут и школа, которая с небывалым усердием читала теперь античную литературу и пускала в общий оборот чудесные рассказы из греко-римской мифологии. Само собою разумеется, что при той резко демонической окраске, которую носило еще в эту пору и западное, и восточное миросозерцание, крупная доля этой поэтической работы должна была достаться и на долю бесов. Особенно в кругах, тянувших к монастырям, где живо было «древнее благочествие», весь этот наивный лепет отовсюду собиравшихся народных сказок осмысливался в строго определенном направлении, и таким образом царство воздушных обитателей вслед за землею заиграло теперь новой, разнообразной жизнью.
Для роли школы характерен следующий рассказ известного писателя XII века Вальтера Мапа в его сборнике De nugis curialium. Maп в юности был студентом Парижского университета и говорит, что вопрос о греко-римских божествах служил предметом жестоких споров между школьниками, пока он не был решен бесповоротно не кем другим, как самим сатаной. Явившись па студенческий диспут, сатана заявил, что надо верить Августину и прочим отцам древней церкви, ибо Церера, Вакх, Пан, Приап, фавны, сатиры, сильваны, дриады, наяды и ореады все суть действительные бесы. И эта лекция сатаны в Парижском университете не пропала даром. Довольно приглядеться к собственным его портретам в готических соборах, чтобы без труда установить сходство с античною фигурой фавна.
