История ислама с основания до новейших времён. Т. 2 - Мюллер Август (читать книги онлайн полностью .txt) 📗
Пока еще хариджиты не отреклись от общины, до тех пор верующие не особенно-то усердно предавались вообще мудрствованиям о божественных предметах. Набожные мусульмане были народ простой. Достаточно было каждому с наивной верой усвоить пару догматов из корана так, как они представлялись здравому человеческому смыслу. О тонкостях же отличения понятий, а тем паче метафизическом умозрении, они и понятия не имели, знали столько же, сколько о китайском государственном управлении. Когда же высказанные хариджитами мнения о суверенитете общины заставили постепенно в Басре и Куфе задумываться над приисканием истинного и точного смысла отдельных мест корана и вообще заняться основными вопросами, подобное же движение подготовлялось и там, где нельзя было вовсе его ожидать, именно в довольно равнодушном доселе ко всем теологическим предметам населении Сирии. Как ни мало представлялось собственно поводов при первых Омейядах высказывать официальное рвение к делу веры по образцу набожных Медины, но и здесь, в Сирии, не особенно большое число людей, занимавших пост имама или судьи, обязаны были постоянно обращаться к корану и преданиям. С другой стороны, они были сильно заинтересованы в том, чтобы дать себе отчет в основных положениях прилагаемого к жизни вероучения. Приходилось им не раз также сталкиваться с христианским элементом, находившим у Омейядов широкую терпимость. Вплоть до Абд-аль-Мелика, и даже позднее, множество христиан принимало деятельное участие по управлению, да и при дворе и вообще везде обращались с ними милостиво. Поэтому весьма понятно, что одаренные более живым темпераментом как с той, так и с другой стороны вскоре должны были вступить в прения по предмету дел веры. И именно меньшая степень фанатизма, отличавшая даже самых набожных из мусульман Сирии, дала возможность во время взаимных рассуждений об основных теологических положениях незаметно проявиться влиянию христианских воззрений на исламские догматы. Нам известно, например, что один из последних величайших догматиков греческой церкви, Иоанн Дамаскин (род. 676), к отцу которого благоволил Абд-аль-Мелик, написал при позднейших Омейядах в защиту христианской религии против ислама сочинение в форме беседы между христианином и сарацином. Приблизительно к тому же времени можно отнести [42] появление в кругу мусульман двух учителей, выступивших именно в качестве пропагандистов двух догматических тезисов Иоанна, а именно – милосердного промысла Божия, направленного ко спасению всего человечества, и свободы человеческой воли. Поэтому можно утверждать с большой достоверностью, что оба новых толка обязаны своим происхождением сношениям мусульман с христианами. К сожалению, нам известно весьма немного о воззрениях этих новых исламских сект, получивших название мурджитов и кадаритов [43]. По-видимому придерживаясь некоторых мест Корана, они отвергали, безусловно, предназначаемое предвечно блаженство либо гибель каждого человека и учили об окончательном решении судьбы, по крайней мере для всех верующих, при кончине мира в противоположение исламскому догмату безусловного предопределения и проистекавшего отсюда непомерного страха пред тиранической волей Бога. Но именно эти последние теологические положения к концу жизни Мухаммеда, несомненно, значительно преобладали и, как мы вскоре увидим, соответствовали воззрениям большинства правоверных.
По-видимому, новое учение стало проникать из Дамаска в Куфу и Басру. По крайней мере мы обладаем достоверными известиями, что в последнем городе в 80 (699) существовали подобного рода учения. Меж тем как в Сирии никто не обращал особого внимания на распространение новой догмы, здесь она наткнулась на довольно сильный отпор. Непрестанные междоусобные войны, жестокие преследования староверующих Омейядами многообразно поддерживали и усиливали в кружках набожных те воззрения, которые залились из души Мухаммеда в период страданий и увенчались учением о предопределении и суровым понятием о существе Божием, в таком именно виде, как было это изложено раньше (т. I). В особенности одна группа ревностных правоверных, собиравшаяся вокруг высокочтимого за богобоязненность Хассана басрийского (110=728), развила это суровое учение до границ неподдельного пренебрежения ко всему мирскому. Среди них приходилось слышать чуть не ежедневно передаваемое преданием изречение пророка: «Если бы вы знали то, что я знаю, вы бы разучились смеяться и много бы плакали». Аскетические тенденции были, впрочем, не в редкость в Аравии и прежде (т. I), да и христианское монашество всюду, понятно, было всем знакомо. Немудрено поэтому, что к концу владычества Омейядов, одним поколением позже, люди подобного закала начали соединяться в замкнутые общины со строгим уставом. Их звали суфиями по носимой ими шерстяной рясе (суф). Тревожное время, переживаемое арабами при последних Омейядах и первых Абба-сидах, лишь усилило склонность к монашеской жизни, а пример на западе христианства и на далеком востоке буддизма дал этому стремлению новый могучий толчок. Так, постепенно стали развиваться все более многочисленные, сплоченные ордена нищенствующих монахов, получившие и у нас на Западе громкую известность под именем дервишей (по-персидски дервиш – «нищий»). Но это развитие подвижничества следует отнести к позднейшему периоду. Впрочем, идеи о тщете всего мирского в человеческом ничтожестве перед лицом наводящего ужас Божества были в большом ходу среди правоверных Ирака и именно при Хаджжадже; поэтому жители с неудовольствием стали опровергать занесенные сюда мурджитами и кадаритами учения. Вмешалось в спор и правительство, дорожившее одобрением партии ортодоксов. По приказанию Абд-аль-Мелика, а может быть, Хаджжаджа, в Басре был казнен Мабад из племени Джухейны за то, что осмелился открыто проповедовать свободу воли, а 30 лет спустя подобной же участи подвергся при Хишаме и другой свободомыслящий богослов. Тем не менее движение не могло быть подавлено принудительными мерами. Хотя оно проникло и извне, все же встречало благосклонный прием в некоторых слоях народа, там, где сохранились еще жизнерадостные воззрения арабов. Своим чередом продолжались в Басре богословские препирательства между правоверными и вольнодумцами. Они привели естественным путем мало-помалу к постановке принципиальных вопросов о существе Божества и откровений; по поводу их завязались жаркие споры между правоверными и свободомыслящими; главные основы исламского учения об этих догматах изложены нами раньше (т. I). Когда Василь ибн Ата, ученик Хассана басрийско-го, по одному из теологических вопросов уклонился от мнения наставника, тот сказал: «Василь со мной разошелся». С этих пор стали называть свободомыслящих теологов аль-му’тазила – «разошедшиеся». Были они и тогда, а позднее еще более станут опасными противниками ортодоксов в умении обсуждать и спорить; с ними, смотря по обстоятельствам, и правительство начало обращаться более или менее снисходительно, так что вскоре они распространились значительно, а при Аббасидах одно время играли даже влиятельную роль, о чем будет упомянуто впоследствии.
Ни Абд-аль-Мелик, ни Валид, ни даже Хаджжадж не руководились, разумеется, преследуя кадаритов, ничем иным, как политическими целями. Личные религиозные убеждения властелинов вполне соответствовали преданиям дома Омейи, общим с принципами или же, скорее, с привычками мирской старинной мекканской аристократии. Если они считали благоразумным покровительствовать правоверным в Ираке, то нисколько не думали на тех же основаниях навязывать непопулярную в среде сирийских местных войск набожность. Здесь дело шло прежде всего об устранении новых столкновений между кайситами и кельбитами, во всем же остальном неизменным девизом Омейядов было: жить и давать жить другим. Если простая, скудная обстановка жизни арабов, особенно в больших городах, быстро исчезла под давлением чужеземных нравов и нахлынувших внезапно непривычных богатств уже при правоверных халифах (т. I), то мирские тенденции владык Омейядов прямо способствовали еще большему повсеместному усилению роскоши и блеска. И весело же было, к величайшей досаде набожных, в те времена при дворе в Дамаске; мы это уже замечали про период владычества Язида. Не столь опрометчивы, но также неравнодушны к мирским утехам были Абд-аль-Мелик и Валид; Сулейман же и многие из позднейших его преемников даже не умели сдерживать своего влечения ко всякого рода удовольствиям. Невзирая, однако, на усиленное подражание чужеземной пышности, истинная цивилизация не сделала еще значительных успехов среди арабов; их жизни недоставало утонченности и изящества, которые самой испорченности в состоянии иногда придать некоторую прелесть; при дворе новых халифов неприятно бросалась в глаза смесь безумной роскоши в соединении с грубостью. Свежие, еще не пошатнувшиеся силы арабской натуры пока выносили подобного рода дикую разнузданность; хотя в Ираке, по крайней мере во время борьбы с хариджитами, уже выказались признаки изнеженности, и в самой опасной форме, а сто лет спустя ощущались, понятно, уже совершенно иначе. Одно только можно привести в извинение этой легкомысленной погони за мирскими утехами: вместе с языческой жаждой к развлечениям Омейяды и окружавшие их люди принесли в Сирию также и победно-радостную песнь, расцвет которой совпадал именно с языческим периодом. Подобно тому, как в прежнее время незначительные короли Хиры и Гассаниды, так и теперь халифы и наместники привлекали к своему двору выдающихся поэтов и осыпали их за блестящие строфы и искусные дифирамбы золотом и почестями; между тем и в среде воинов не исчез обычай превозносить песней себя и свое племя. Кайситы и кельбиты обменивались не одними только ударами: сыпались градом с той и другой стороны сатиры и оды. Племенное соревнование, положим, едва ли играло большую роль в данном случае, как бы возбуждая род поединка между соперничествующи-ми стихотворцами. В это именно время были вообще в большой моде поэтические турниры. Так, например, трое выдающихся поэтов: Аль Джарир, Адь Фараздак, оба теми-миты, и сирийский христианин Аль Ахталь, все прославившиеся своими великолепными одами в честь Омейядов, наполнили целые тома взаимными колкостями и сатирами. И в лагере набожных не ощущалось вначале недостатка в поэтических дарованиях, для которых, между прочим, достойным сюжетом служила мученическая смерть Алия и его сыновей. Но суровая сдержанность господствующей теологической школы отвращается постепенно все более и более от искусства, редко находившего одобрение у пророка. Один лишь вдохновенный хариджит Катари пытается приноровить песнь к корану.
