Тори - Черт Илья (список книг TXT) 📗
— Буммм!… Ты понимаешь, Ронни, мы же… Буммм!… Мы не могли… Буммм!…
И тут я увидел идущую к нам по коридору женщину. Она, спотыкаясь, шла вдоль стены. В ее глазах с черно-синими синяками застыли слезы. Она пошаркала мимо бормоча: `Сынок, Тори, ну как же это?! Как же я теперь?!`
Ее подхватил какой-то парень и бережно повел к выходу.
— Пойдем, мам. Ему уже не поможешь. Пойдем домой.
— Нет, ну как же, а?! Как теперь-то?! Как без Тори-то?!
Я встал и взял за плечо сидящего со мной врача.
— Покажите мне его!
— Да, да. Конечно! Пойдемте.
Мы вошли через множество стеклянных дверей в спец. палату. Медсестра бережно приподняла лежащего на столе ребенка, взяла его на руки и поднесла ко мне. Я долго смотрел на него, взял тихонько его руку и понял, что это человек, ради которого я отдам всю свою жизнь и даже больше, если потребуется.
Я посмотрел в его еще сморщенное личико и сказал:
— Здравствуй, Тори!
Прошли первые полгода его жизни, полгода кошмара, состоящего из пеленок, простынок, жуткого крика и бессонных ночей. Я нанял медсестру, которая помогала мне во всем, точнее я ей помогал. Как только она вошла к нам, она критически посмотрела на кричащего ребенка и мой растерянный вид и скептически заметила, что, мол, я могу заниматься своими делами и лучше ей не мешать. Несмотря на ее просьбы `чтоб я не путался под ногами`, я все же все свое время посвящал учению обращаться с мальчиком, чем порой очень ее смешил. Видано ли, менеджер компьютерной торговли стирает пеленки. Однако через месяц я завоевал ее уважение в этом вопросе и она охотно объясняла мне что к чему.
Надо сказать мальчик родился крепкий и на редкость здоровый. Единственное что меня беспокоило, было его непонимание человеческой речи. Он как бы существовал совершенно независимо и совершенно не реагировал на проявления к нему ласки. Такие обычные вещи как уговаривания поесть или убаюкивания были абсолютно неприменимы. Он ел только когда ему хотелось, спал когда хотел, и вообще всем своим видом как бы говорил что он тоже кое-что понимает в этих вещах.
Прошел год прежде чем я стал опасаться за его речь. После долгих осмотров и обследований мои догадки переросли в уверенность врачей что, видимо, Тори никогда не произнесет ни одного сознательного слова. Его связки не были предрасположены к выговору слов. Он мог только издавать открытые звуки, состоящие в основном из гласных, но, в конце концов, я решил что это не столь уж тяжелое испытание. Главное было позади — он был жив и здоров.
Медсестра, совершенно обосновавшись у нас в доме была теперь и няней и хозяйкой и домработницей и дворецким. Но и она собиралась нас покинуть так как ребенок уже подрастал, а я справлялся вполне со всеми обязанностями. Я решил вырастить и воспитать Тори сам, без чьей-либо помощи. Я продал наш большой дом, бросил работу и переехал за город, купив там небольшой домик с садиком. Я считал крайне важным, чтобы ребенок вырос на природе, а где может быть больше природы чем посреди леса.
Пат оставила достаточно, чтобы можно было жить безбедно нам обоим, да и у меня было сколочено неплохо и мы могли спокойно жить на проценты, кои получали исправно по почте, так как ехать с Тори в город мне не хотелось, а оставить его было не с кем. Так и началась наша совместная жизнь; вернее начиналась его и я очень хотел, чтобы он никогда не пожалел что вырос без матери.
Глава 3.
Мне был год, когда я впервые осознал, что вокруг творится что-то не то. Вам, наверное, странно слышать что я, возраст которого исчислялся двенадцатью месяцами, мог что-то осознавать. Однако это действительно было так. Я помню даже как впервые открыл глаза и сразу увидел мерцающее лицо надо мной, которое улыбнулось и сказало: `Привет, Тори!` С того дня я старался почаще держать их открытыми и лишь когда они сами собой закрывались я опять проваливался в темноту, которую невзлюбил сразу же. Мои глаза долго привыкали к мельтешащему красками миру. Поначалу это мелькание было настолько хаотичным, что я совершенно терялся в обстановке. Одеяло, под которым я лежал, успевало за минуту переменить цветов пять и к концу этого отрезка времени я уже и не знал: одеяло ли это вообще?!
Через пару месяцев я уже научилась кое-как управляться с этим обстоятельством, а хаос достиг двух цветности и на том остановился. Я перестала удивляться, когда кубик или мяч в моих руках становились из красного желтым или из синего зеленым. Дольше я привыкал к небу. Оно постоянно находилось в смещенной перспективе, не говоря о цвете, и становилось то высоким, то низким.
Примерно к двум с половиной годам я начал понимать четкий смысл речи отца и тут-то начались сложности. Сложности начались с книжки-раскраски, которую отец купил чтобы я учился рисовать. Я старательно разрисовал картинки как мог и как раз заканчивал малевать последнюю, когда отец вошел и увидел мое искусство. Выражение его лица изменилось настолько что я даже испугался. Затем мы вышли на крыльцо и он показал мне на небо, а затем на синий карандаш. Я упорно смотрела на небо, но ничего синего в нем не нашла: Оно было желто-фиолетовым и нормальные красные тучи плыли по небу, напоминая куски ваты. Отец взял книжку и стал закрашивать небо синим цветом, которое, естественно, через минуту стало желтым. Карандаш тоже сделался желтым и чуть смазался в очертаниях, но отец, казалось, этого не заметил. Я закивал головой, улыбнулся и ткнул пальцем в небо, а потом на его картинку, соглашаясь. Он, вроде, успокоился и спросил почему я разрисовал остальные картинки неподходящими цветами. И тогда я умудрился вывести свое первое логическое умозаключение что, видимо, со зрением у него не в порядке. Я чувствовал, что он обидится, если я буду упорствовать и мы занялись названиями цветов. Он вытянул желтый карандаш, показал мне его близко-близко (как будто я плохо вижу!) и сказал:
— Желтый! Это желтый цвет.
Он хотел убрать его, но я протянул руку и задержал его. Карандаш медленно стал фиолетовым с оттенком зеленого. Конечно названий цветов я тогда не знал и желто-фиолетово-зеленый стал называться `желтым`. Через два дня я запомнил названия, хотя удержать в голове такое количество соцветий было нелегко. Ум мой старательно отказывался воспринимать это как должное и тогда же я подумал: возможно у меня не все в порядке со зрением? Несколько лет спустя я научился останавливать смену цветов в глазах на полторы минуты, и хотя это стоило мне больших трудов (голова моя совсем раскалывалась после этого) я выучил таки по новой (самостоятельно!) названия цветов этого видения так как понял, что отец видит только половину соцветия предметов. Это его успокоило, но с этих пор он стал как-то странно на меня посматривать. Но это было единственным, что нас разделяло. Мы целыми вечерами бегали по лесу и подстерегали зайцев, когда они вприпрыжку бежали с поля.
Мы сидели в кустах, а зайцы (обычно по двое) неслись в чащу как раз мимо нас и когда они пробегали мимо, мы выскакивали из кустов и кричали. От такой неожиданности они делали такой скачок в сторону, что иногда даже переворачивались в воздухе. И я стоял и просто заливался хохотом. Потом мы даже придумали ставить на них как на лошадей и у кого из нас заяц прыгал красивее говорил свое желание, а другой исполнял. По этому поводу у нас много раз бывали споры, чисто спортивные, конечно. Отец выскакивал из засады и кричал, хохоча: `Мой, мой!` А я мотал головой, тыкал себя пальцем в грудь и тоже кричал.
Единственное что меня огорчало, что я не умел говорить. Я выражал свои эмоции разными звуками, но никогда не мог ничего сказать. Это меня очень удивляло и расстраивало. Казалось бы, чего проще взять и сказать: `Доброе утро!` Но я сколько ни старался не мог подчинить себе язык и горло. В голове у меня эти слова произносились четко и ясно, а на деле выходило нечто среднее между кошачьим мяуканьем и шипением змеи. Через некоторое время я бросил попытки что-либо сделать в этой области и решил что и так неплохо. Если все будут разговаривать да разговаривать — это ж какая скукота будет! Но внутри меня уже зародилась тяжесть. Как бы я все таки хотел когда ни будь сказать: `Здравствуй, папа!` Отец никогда не подшучивал над моей речью, хотя даже я иногда находил смешные сходства моих слов с голосами некоторых животных или птиц. Иногда к отцу приходили люди. Они подолгу сидели с ним в гостиной, пили кофе, иногда ром и разговаривали долго-долго. Как правило, отец всегда после этих разговоров был расстроен. Я очень не любил этот его встревоженный вид. Мне казалось в эти часы что я остался один, а он как будто куда-то улетел.
