После Кастанеды: дальнейшее исследование - Ксендзюк Алексей Петрович (бесплатная библиотека электронных книг txt) 📗
Знание дона Хуана разрушает все первичные аксиомы, из-за чего не может быть принято даже к рассмотрению современной академической наукой. Сложившаяся на сегодняшний день наука действительно ведет себя как миф, сама не замечая того. Существуют некие фундаментальные области, не подлежащие ревизии, — некие святыни, как в мифе или мифологической религии. Представьте себе, какова была бы реакция древнего грека, с восхищением слушавшего патетические песнопения Гомера, на вопрос: "А существовал ли на самом деле быстроногий Ахилл?" Кощунство такого размаха вполне могло бы стоить жизни излишне любопытствующему. То же с наукой. Думается, если бы инквизиция своевременно не занялась «воспитанием» Галилея, его собратья-ученые с удовольствием придушили бы вольнодумца где-нибудь на пустыре.
Декарт и Ньютон создали последовательный и впечатляющий миф, исходя из тех же трех аксиом. Когда явился Эйнштейн, эпоха костров и всесилия церкви уже закончилась, однако и его довольно долго считали чем-то вроде «юродивого» от науки. Пространство и время неразделимы, ха-ха! Они совместно искривляются, го-го! Подобное улюлюканье неминуемо взяло бы верх, но ядерное оружие — аргумент весомый. Хиросиму не спишешь на погрешность в вычислениях. Пришлось перекраивать научную мифологию под эйнштейнианские мерки.
Нечто подобное происходит сегодня. Тональ лихорадочно ищет такое описание мира, куда можно было бы ввести, например, экстрасенсорную перцепцию, ни в коем случае не погрешив против трех святынь, перечисленных выше.
Со времени возникновения философии оккультизм, как бы ни стремился он вырваться из привычных умственных рамок, остается внутри постепенно развивающейся парадигмы. С одной стороны, оккультный опыт желает вписываться в общую картину мира, с другой — не имеет для этого средств выражения, и это неминуемо выталкивает его из пространства науки, а затем из пространства религии (по причинам, о которых я уже говорил ранее). Знание есть всегда выражение, и это особенно касается науки. Даже в случаях прямых контактов, таких, как понимание, всегда имеется выражение, если речь идет о знании. Постоянная возможность выражения — предпосылка знания. В некоторых случаях речь идет о проблемах, связанных с выражением, иногда — о необходимости появления новых терминов или даже терминологических систем. Мистик же «стоит» на предпосылке невыразимости — принципиальной, а не относительной: ведь относительная невыразимость может иметь место и в научном познании.
Дон Хуан Матус, с этой точки зрения, — «странный» мистик. И здесь его знание гораздо ближе к науке, чем к ортодоксальному оккультизму. Его гносеологическая позиция синтетична — существует известное, неизвестное и непознаваемое. Наличие непознаваемого совсем не превращает его дисциплину в традиционное мистическое закатывание глаз и трепетное "о-о!..", за которыми ничего не стоит. Просто он понимает воспринимающий аппарат как устройство, имеющее пределы. Реальность пределов не знает. Области Реальности могут быть организованы так сложно, что наше восприятие не способно превратить его в картинку, доступную интерпретации. В данном случае невыразимость знания ничуть не указывает на то, что именно здесь находится вожделенный Абсолют или высшая тайна миров и человека. Непознаваемое — это чужое, чужое настолько, что восприятие человека находит здесь полное отсутствие идентифицируемых образов. Когда перцептивный центр попадает в эти области, впечатлительный мистик полагает, будто прибыл в самую сердцевину мироздания. Если он вдобавок религиозен, то считает, что соприкоснулся с Божеством. Подобные области нельзя назвать небытием, ибо там со всех сторон ощущается некое «присутствие»; но их и бытием назвать нельзя, поскольку нет ни одного объекта, поддающегося идентификации.
Псевдо-Дионисий называл это существующее не-существование "светящейся темнотой", на Востоке парадокс обретает форму объяснения невыразимости признанием «пустоты», «ничто» или шуньяты (беременной пустоты).
Как видим, мышление развивалось благодаря трем институциям, уже в ранний период своего существования пожелавшим откреститься друг от друга — в большей или меньшей степени, принципиально или уклончиво: религии, оккультизму и науке.
Все эти области духовной активности подразумевали наличие у человека любопытной ментальной способности — рефлексии. Только рефлексирующее существо может разговаривать о фиктивных принципах, о категориях, которые невозможно найти в эмпирическом опыте, о предмете вышеупомянутых дисциплин.
Рефлексия действительно обладает любопытными свойствами: она и принадлежит сознанию, как все в него входящее, и не принадлежит ему, поскольку может представлять само сознание как объект. Гуссерль определял рефлексию так: "название для актов, в которых поток переживания со всеми его разнородными событиями… становится ясно постигаемым и анализируемым". С точки зрения дона Хуана, рефлексия — это акт внутреннего диалога, где предмет восприятия отстраняется и многократно проходит через перцептивные фильтры, чтобы стать собственно объектом, предметом анализа и синтеза, абстракции (обеспечивающей возможность дальнейшей редукции или генерализации, любых операций с его представлением в ментальном пространстве). Понятно, что рефлексия создает массу фикций, условных значков, чтобы мыслящий не перерабатывал всю массу сенсорных впечатлений каждый раз, когда он принимается мыслить.
Интеллект продуктивен в том случае, когда исключает из поля своего сосредоточенного внимания все излишнее для производимой им в данный момент операции. Его сердце расположено между перцептивным аппаратом и прямым выходом интеллектуальной продукции.
Однако столь мощное действие производит экспансию в обе стороны. На выходе мы получаем блестящий лаконизм любого сорта (будь то в науке или в философии; даже религия часто опирается на тщательно отобранные максимы, в которых нет многословия, а есть квинтэссенция доктрины либо некой части доктрины); на входе мы шаг за шагом исключаем из поля своего внимания сенсорные конструкты, и этим изначально сильно ограничиваем поле предстоящих операций. Подобным же образом мы рассуждаем о себе — тогда происходит рефлексия о рефлексии, или саморефлексия.
Кант полагал, что рефлексия есть состояние души, которое позволяет найти субъективные условия, источники познания и соотнести представления с найденным. Современная философия и психология скептично настроены — рассматривать рефлексию не принято, так же как не принято всерьез изучать природу сознания вообще.
Однако рефлексирующее сознание проецирует плоды своей рефлексии на воспринимающие рецепторы, откуда они возвращаются назад, чтобы подтвердить (уже якобы эмпирически) спекулятивные построения мыслителя.
Религия осуществляет свой гипноз, апеллируя к всемогущей вере в Господа — здесь невозможно спорить, зато возможно наблюдать, как искренне верующий обретает духовный покой (ибо сложил всю ответственность на Высшие Силы) и преуспевание (поскольку не теряет энергию на бессмысленные тревоги, зависть, злобу и огорчения). Оккультисты, придерживающиеся определенной схемы мироздания, получают то же и по той же причине. Ученые, чья рефлексия по-своему сложнее, всесторонне гипнотизируют себя в момент окончательного выбора научной теории, версии, гипотезы. Никто из них более не воспринимает сенсорные сигналы, противоречащие их стабильному умственному состоянию; все они лихорадочно сражаются, когда кто-то посягает на корпус идей, одаривший их долгожданным психологическим комфортом. Сигналы из внешней среды, подтверждающие их идеологию, усиливаются, становятся ярче и перекрывают остальное. Социальный гипноз и активное галлюцинирование — вот непрерывное состояние психики всех этих совершенно нормальных людей.
Главная, пожалуй, черта развивающегося в нашей цивилизации тоналя — это ужесточение всех барьеров, ужесточение описания мира, что сопровождается все большим закреплением точки сборки в одной единственной позиции. Последовательный дискурс единственного доступного нам типа блокирует все иное. Именно блокирует, а не затушевывает или сдвигает на задний план. Запреты на восприятие работают с завидной регулярностью, так что человек, не подвергший себя специальной дисциплине, не в состоянии воспринимать явления, нарушающие внушенный ему с младенчества порядок.
