Истории, которых не могло быть - Царева Ирина (читать книги без регистрации .TXT) 📗
Летом 1981 года старшеклассников вывезли в трудовой лагерь, Наташа стала его начальником, а я воспитателем самой старшей группы (ученики, закончившие 9-й класс).
В лагере Наташа время от времени учила меня жить…
— Ну зачем ты устроила вчера вечернее купанье, ведь в плане его не было!
— Ребята были после волейбола грязные и потные, надо же было им освежиться!
— Что они сами до пруда не дошли бы? Отругала бы их за самоволку, на том бы всё и кончилось. Зачем было идти с ними?
— Но я тоже играла в волейбол! Кроме того, так мне было спокойней, мало ли что…
— Не умеешь ты жить спокойно. Сама ищешь неприятности!..
Подобные советы мне приходилось слушать почти каждый день. Наталье нравилась роль «старшего товарища», а я снисходительно, хотя и с лёгким презрением относилась к этой её слабости.
Может быть именно эта моя снисходительность и стала причиной того, что произошло потом, и что не даёт мне покоя по сей день. Может быть, если бы я пресекла её откровения сразу, она не произнесла бы роковых слов, а я не ответила ей ещё более роковыми…
Правила были такими: в 7 утра все уходили в поле, оставались только начальник лагеря и дежурные по кухне. Я ввела в старшей группе новое правило и сумела отстоять его на лагерном педсовете: в моей команде ежедневно в поле не выходили одна или две девочки, в задачу которых входили: приведение в порядок постелей, просушка влажных вещей, уборка комнат, как девчоночьих, так и мальчишеских. Это давало возможность ребятам поспать больше на полчасика, спокойно позавтракать, не беспокоясь о том, что до поля они не успеют убрать комнату, а потом их будут вычитывать «на линейке». А ещё меня подвигнул на такое решение один отвратительный факт: на срочно созванном педсовете зачитывалось письмо одного из мальчишек своему другу. Учителя ужасались, говорили о необходимости срочного приезда родителей или этапировании виновного домой. Суть письма заключалась в том, что его автор не в самых пристойных выражениях хвастался приятелю несуществующими победами на любовном фронте и с упоением рассказывал о «весёлой жизни» в лагере. Короче, бред подростка. Все понимали, что в письме нет ни слова правды, но праведный гнев вызывал сам ход мыслей. В ответ мой вопрос, откуда у них это письмо, гнев обрушился на меня. Не буду сейчас обсуждать, кто правее, естественно, что я чувствовала себя правой, и, не позволяя себе напрямую предупредить ребят о том, что их письма читают, просто перекрыла для Натальи возможность рыться в их вещах, поставив на её пути преграду в виде дежурных, которым было запрещено оставлять барак (мы жили в бараках!) без присмотра.
Дежурные не назначались. Девочки сами решали этот вопрос, как правило освобождая от поля тех, кто в эти дни больше всего в этом нуждался. Мальчишки в это не вмешивались, предпочитая уборке постелей и комнат выполнение дополнительной нормы за отсутствующих.
Несчастье случилось дней за десять до отъезда домой. Двое суток дежурной по группе оставалась одна и та же девочка, и когда она не вышла в поле на третий день (обычно больше двух дней девчонки друг другу не давали), я начала задавать вопросы. Мне объяснили, что у неё «это проходит тяжело» и «пусть ещё денёк передохнёт». Казалось бы всё правильно.
После работы были какие-то мероприятия, дежурную Свету я видела мельком, и не нашла времени спросить её о здоровье. Впрочем, это было обычным делом… Ночью я проснулась от того, что кто-то стонал. Стоны раздавались за стеной в комнате девочек. Было четыре часа утра. Я бросилась к ним в комнату и в неверном предутреннем свете увидела картину: на краю кровати сидела Света и качала на руках что-то напоминающее новорождённого младенца, при этом она стонала сквозь сжатые зубы, а рядом с ней что-то пыталась сделать её подружка Марина. Увидев меня, заплаканная Марина, рефреном повторяя: «Это я виновата, я виновата…» начала что-то объяснять. Я включила свет. То, что я вначале приняла за младенца, оказалось распухшей от пальцев до локтя рукой Светы. Рука была синей, кожа была натянута как резина в воздушном шарике…
«Собирайте её», — приказала я девочкам и бросилась к Наталье. Заспанная, она открыла дверь комнаты.
— Наташа, быстрей беги к директору совхоза за машиной, у Светы гангрена, её надо срочно в райцентр!
Вот тогда всё и произошло. Спокойно выслушав мои истерические выкрики, наш начальник лагеря произнесла тираду…
— Не устраивай панику. Где я сейчас найду машину? Ты знаешь сколько времени? Через два часа начнётся рабочий день в совхозе, я возьму машину у директора и отвезём твою Свету к врачу. Ничего с ней не случиться. Я держу ситуацию под контролем. Она стёрла руку, вздулась водянка, а эта дурочка Марина срезала ей кожу маникюрными ножницами и занесла грязь…
— Почему я об этом ничего не знала? Почему мне не сказали?.
— Да потому, что я не разрешила. Ты бы устроила очередной театр, моталась бы с ней по врачам, а кто бы с ребятами в поле пошёл? В общем иди досыпай и не волнуйся — я лично водила её к совхозному фельдшеру, она промыла рану, смазала чем полагается, сделала противостолбнячный укол, а, главное, сделала запись о приёме, так что за всё теперь будет отвечать она, а не мы…
Остальное я помню плохо. Мне кажется я закричала, но не словами, а как-то просто криком «а — а…», потом я увидела, как воздух вокруг Натальи стал красным, и она начала пятиться назад, а потом её как будто бросило спиной на противоположную стену, и снова я услышала свой голос, он звучал как будто сбоку, справа от меня, в красном тумане. Слова я запомнила на всю жизнь: «Ах ты сука, — сказала я (не я?), не пройдет и трёх месяцев, как начнешь сдыхать ты!».
В ушах звенело, руки тряслись, красный туман рассеялся, Наталья стояла — где стояла, а вовсе не у стены, и только в глазах её был страх. Я хлопнула дверью и выбежала на улицу.
Серое туманное утро отрезвило меня, я с ужасом вспомнила о стонущей в бараке девочке, о багровом свете в комнате Натальи и о голосе, так похожем на мой…
Свету мы спасли. Я подняла парней, её на руках донесли (она всё время теряла сознание) до дома директора совхоза, он дал машину — разбитую полуторку, в кабину которой уложили рядом с водителем Свету, а я с одним из парней устроилась в кузове на полу. Водитель гнал по разбитой дороге до райцентра, потом дежурный врач без анестезии вспарывал несчастную синюю руку… И только через несколько часов нам сказали: «Если бы вы приехали чуть позже, руку пришлось бы ампутировать»…
Вся эта история для педагогического коллектива лагеря прошла как-то незаметно. Никто ничего не обсуждал (не сравнить с праведным гневом на глупое письмо юнца!), ребята подробностей не знали, мы с Игорем (который сопровождал Свету в больницу вместе со мной) молчали, а все потешались над нашими синяками и царапинами, которые мы с ним получили в кузове мчащейся по колдобинам машины, «когда возили Светку к доктору».
Я позвонила в школу и вызвала председателя родительского комитета — умного интеллигентного человека. Оставшиеся дни он прожил в лагере. У него была кинокамера, и он сделал фильм, страшный фильм, который по приезду он передал в РОНО. А через месяц перед ним извинились и сказали, что фильм утерян… Он был порядочным человеком, и поэтому ему просто не пришло в голову запастись копией.
По возвращению из лагеря мы были облиты с ног до головы грязью, вспоминать которую не хочется. Я ушла из школы. А вскоре узнала, что на осеннем медосмотре для учителей (не прошло и трёх месяцев!) у Дуровой был обнаружен рак. Перед поездкой в лагерь все учителя проходили медосмотр — она была здорова.
Это известие потрясло меня. Я уговаривала себя, что это не имеет ко мне никакого отношения, что это случайное совпадение, но потом я вновь и вновь узнавала об очередных бедах, которые настигали тех, кто подло вёл себя в этой школьной трагедии.
Я не кляла этих людей, я приказала себе забыть их лица и имена, но у всех у них жизнь пошла наперекосяк.
С этого времени я боюсь ссориться с людьми. Каждый, кто обижал меня или обманывал, практически тут же был наказан тем или иным образом. И никогда я не желала этого и ничего не предпринимала, чтобы покарать своих обидчиков.
