Мемуары сорокалетнего - Есин Сергей Николаевич (полные книги .txt) 📗
— А вот так! Как все, — сказала Зинаида с силой и внутренней ожесточенной завистью. — Убудет что-нибудь от твоего Сашечки? А то мы все хотим, — Зинаида уже помягчала, — и невинность соблюсти, и капитал приобрести. Зато Сашечка твой распрекрасный будет на автомобиле ездить. Да не переживай ты заранее, Нонна, — вот Зинаида уже и приободрила подругу, — там по ходу дела сама решишь. Успокойся, пожалуйста, мы ведь придем с уборкой, помочь нашему товарищу по работе, а потом немножко повеселимся. Не в вертеп. Так всегда бывает при переездах, при ремонтах. Ты лучше Сашку предупреди, что будешь попозже. Сплети какую-нибудь историю. Мы с тобою где-нибудь сразу после обеда смоемся с работы, часика за три управимся с уборкой. А Гришенька обещал мяса нажарить и купить что-нибудь сладенькое. Главное, уладь все с Сашкой…
— С Сашей сегодня просто — он предупредил, что будет к десяти вечера, пойдет к кому-то из друзей.
— Ну вот и ладненько, — улыбнулась Зинаида. — Не робей, подруга, гляди веселее. Нам с тобой все пути и дороги открыты. Веселее созерцай жизнь.
— Ладно, буду веселее, — сказала Нонна и почувствовала, как сердце у нее громко забилось.
Гришенька в быту, дома оказался совсем не таким наглецом и нахалом, каким она представляла его по поведению в рабочее время. К часу дня, когда подруги, пройдя два квартала до Гришенькиного дома, позвонили к нему в дверь, он, как было условлено, уже оказался на месте — в белой маечке с коротким рукавом, в тренировочных штанах, а в руках держал грязную тряпку.
— Прибыли, ласточки! Очень хорошо. Сейчас я и вам выдам по тряпке и ведро с водой, — Гришенька говорил чуть по-мальчишески, смущаясь, и это смущение скрывал за нарочитой бравостью тона, — а сам займусь на кухне с едой для коллектива.
— Ну, что вы, Григорий Семенович, — заверещала Зинаида, — мы и еду приготовим, дело привычное.
— Готовить — дело мужское, — сказал Гришенька и, посмотрев на Нонну, вдруг застеснялся тряпки в руках, бросил тряпку на пол, обтер о штаны грязные руки, помахал кистями в воздухе, как бы подсушивая их и стряхивая какие-то оставшиеся пылинки, потом сунулся было протянуть руку Нонне поздороваться, но не решился и стал расправлять, подсовывая в штаны, майку, одновременно молодцевато втягивая в себя живот и выпячивая жирноватую грудь.
В четыре руки девчата быстро, часа за два отскоблили от натеков побелки полы, до переливчатого радужного блеска оттерли окна, отдраили ванную и туалет, весь заляпанный цементом. В это время Гришенька на кухне гремел кастрюлями, слышались шкварчанья сковородок, и по всей квартире разносились пряные дразнящие запахи. Изредка Гришенька входил в комнату, где с тряпками орудовали девчата — они разулись, подоткнули юбки, — и поэтому как только Гришенька появлялся, чтобы прокричать свое восторженное: «Ну, девчата, даете, мне бы самому на это двух недель не хватило», — девчата стыдливо приседали, устрашающе махали на Гришеньку мокрыми ветошками. «Уйдите, Григорий Семенович, вы нас смущаете», — жеманно пела раскрасневшаяся Зинка, а Нонна опускала глаза и молча глядела в пол.
К товарищескому ужину Гришенька подготовился на славу. Когда подруги, чистенько умытые, причесанные, подмазанные, со свежим маникюром — в объемной, как солдатский сидор, сумке Зинаиды нашелся и лак для ногтей подходящего цвета, и смывка, — когда они вышли из ванной комнаты свежие и благоухающие косметикой и молодостью, то при виде изготовленного Гришенькой натюрморта ахнули. Чего здесь только не было! Шипело, затихая на сквородке, жареное мясо, красиво лежал на тарелочке сыр и ветчина, из миски вываливались жареные куры с густой подливкой из толченых грецких орехов, горкой высилась нежная рыночная зелень — стол определенно был с кавказским акцентом — стояли бутылки с красным вином, пивом, графин с морсом и запотевшая, вся в мельчайших перламутровых бисеринках, бутылка с водкой.
Гришенька тоже приоделся. Сменил маечку на такую же, как была, с коротким рукавом, но чистую, белоснежную, оттенявшую его смугловатые, поросшие густыми волосками руки и заросшую до шеи грудь.
После того как поели мяса, выпили по рюмочке красного вина и пивка, Зинаида предложила устроить танцы. Нонна здесь испугалась — и потому что давно, почти с детства, не танцевала, и потому что понимала, что в танцах, во время их наверняка планируемой Гришенькой близости, могут возникнуть опасные моменты, но потом взглянула на развеселившуюся, как дитя, Зинку, — да и сама была немножко выпивши, все казалось доступнее, проще, и только одно по-прежнему невероятным: Санчику изменить! Потом взглянула на Зинку, на Гришеньку, который безропотно, по первому Зинкиному желанию пошел в комнату налаживать музыку, и сказала вслух:
— Танцуем так танцуем!
Танцевали под медленную, почти старомодную, очень вкрадчивую музыку. «Толк Гришенька в обольщении понимает», — подумала Нонна. Гришенька танцевал с девушками по очереди, вежливо, корректно, к себе Нонну не притискивал, и Нонна успокоилась, пока вдруг, во время этого танца с Гришенькой, когда они медленно, как осенние птицы крутят стаей над селом или дальним лесом, когда они с Гришенькой медленно кружили по комнате, а музыка сама, такт за тактом, нашептывала им о чужой обжигающей любви, — Зинаида в этот момент перебирала пластинки, отыскивая что-нибудь позаковыристее, и вот во время танца Нонна и увидела, как Гришенька, забыв маскироваться, на нее взглянул, и тут же, будто обжегшись об этот взгляд, поняла, что Зинаида впервые увидела и восхищение мужчины женщиной, и нежность, и преданность, и яростную, неостановимую, как вспышка лесного пожара, неукротимую, глубоко спрятанную любовь. И поняла: все простит ей, Нонне, школьная подруга — и что ради несчастных денег останется на часок вечером у Гришеньки или потом за этими деньгами прибежит во время работы, пока подруга под надзором своего черствого и сухого главбуха будет заполнять лицевые счета и повестки о своевременной уплате за квартиру, а вот этого взгляда не простит. Женщина не может его простить. И как бы отвечая на мгновенные размышления Нонны, Зинаида внезапно положила пластинки на столик и сказала, мстительно нарушая кружение птиц: «Ну, мне, кажется, пора идти…»
И тут заторопилась Нонна. Гришенька стал ее уговаривать посидеть, метнулся на кухню ставить чайник, а уже Нонна, будто ее подняла осенняя буря, схватила свою сумку, шепнула Зинаиде: «Чего ты, дура, дергаешься? Сиди. Мне твой Гришенька и даром не нужен!»
Еще воюя с замком в коридоре, Нонна думала, ругая себя: «Нарвалась! Теперь, после того как Гришенька нечаянно открылся, я его в бараний рог могу скрутить. Но только теперь денег брать нельзя. Теперь с работы надо уходить, потому что нельзя ежедневно, ежечасно мучить человека. Теперь лишь бы Саша ничего не пронюхал, лишь бы все проделать скорее. И бегом, бегом домой, в свою нору, под Сашечкин теплый бочок».
Гришенька догнал Нонну внизу, у парадного. Он сбежал по лестнице, как был, в одной майке, тренировочных брюках и тапочках на босу ногу.
— Нонна Андреевна, чего же вы так быстро? Чего же вы удрали? И о чем договаривались, вы еще не забрали. Я вот вам принес, — Гришенька протянул и стал совать Нонне в руки плотный кирпичик, обернутый в газету.
— Здесь ровно тысяча. Можете и не считать. Отдадите, когда сможете. — Гришенька видел в глазах у Нонны испуг, ужас перед этими деньгами и торопился, говорил, говорил. — Нельзя, Нонна, случая упускать. Я ведь сам на машину коплю, но у нас в тресте не дают. Может, и получают, но до нас, низовых работников, до ЖЭКов не доходит. Вы не стесняйтесь, это по-свойски, чего же деньги будут лежать без движения, грузом. Мне радость это все. Мне Зинаида рассказала, что вам с мужем ровно тысячу не хватает.
«Чего же мне делать? — думала Нонна. — Мне эти деньги никак нельзя брать, но как бы его не обидеть. Как я дома о них скажу? Ведь Гришенька понял, что я никогда теперь к нему в гости больше не приду. Он же хочет ради себя мою семейную жизнь разрушить. Но как же и его, Гришеньку, жалко. Молодой и здоровый искатель приключений, а вот тоже нарвался на любовь. Хоть какую-то зацепочку из этих денег Гришенька хочет сделать, хоть что-либо связывающее их. Мостик пытается проложить. Но ей тоже надо себя оборонять. Ой, как, знает она, как отзывчиво на любовь женское сердце. Стоит Гришенька, мямлит, задыхаясь, разные слова. А взгляд-то, а взгляд! Словно у побитой собаки. Не видела она у Гришеньки раньше такого взгляда. Думала, что такой взгляд мог быть только у ее Саши там, вдали, за годами, когда пили они на берегу речки из одной бутылки молоко. Боится она этого Гришенькиного взгляда. Да что же это такое, она же замужняя женщина! Ей надо все отрубить, жестко сказать… И для его пользы, и чтобы самой было неповадно. Немедленно сказать! А она не может. Почему так задыхается она, Нонна? Нет, она решится! Сейчас она наберет в грудь воздуха и…
