История - Хониат Никита (читать книги онлайн полностью без сокращений .TXT) 📗

ВТОРИЧНОЕ ЦАРСТВОВАНИЕ

ИСААКА АНГЕЛА

ВМЕСТЕ С СЫНОМ СВОИМ

АЛЕКСЕЕМ

1. Итак, Алексей со всей поспешностью летел в Девельт, хотя никто не гнался за ним. Не из-за женщин только бывают беды, и не одна любовь к жене может иногда принести более вреда, чем пользы, как глубокомысленно заметил в древности один мудрец, когда, следуя советам жены, наделал бед в своем государстве: но последнее и самое худое дело, когда сам муж — баба. Какого несчастия, или какой крайности не придется тогда испытать тем, кто от него зависит? Вот это именно и выпало на долю римлян, которым к несчастью судьба посылала императоров беспечных, слабых, преданных удовольствиям, не хотевших принять на себя никакого труда и личную безопасность считавших выше всего. Между тем как Алексей спешил туда, куда поехал, собравшийся в то время во влахернском дворце народ под влиянием того смущения и беспокойства, которое внушали предстоящие опасно-{286}сти, чрезвычайно горячо принял к сердцу его побег. Всем казалось несомненно, что латиняне, быв так близко расположены лагерем к городу и не видя более сопротивления, мгновенно с оружием в руках нахлынут на город и ворвутся внутрь стен. Устранив от управления всех свойственников и приверженцев Алексея, равно как императрицу Евфросинию, потому что все они держали сторону изменника, народ в своем крайнем стеснительном положении обратил взоры на Алексеева брата Исаака, томившегося в заключении внутри дворца, подобно тому, как обуреваемые неукротимыми волнами хватаются, наконец, за так называемый последний, священный якорь. Начальник царской казны, евнух Константин, позвал секироносцев, сказал им приличную речь, между тем собралось общество лиц, которые давно с нетерпением желали вторичного воцарения Исаака, и вот — царицу Евфросинию взяли под арест, всех ее родных заключили в темницу, Исаака провозгласили императором, взяли за руку, как слепого, — того, кто теперь должен был смотреть за всем, — и возвели на царский трон! Немедленно Исаак послал вестников к своему сыну Алексею и к вождям латинского войска с уведомлением о бегстве своего царственного брата. Правда, латиняне не воспользовались этим обстоятельством, чтобы, как многие опасались, произвесть новое нападение на город; однако, {287} с другой стороны, они не прежде отпустили от себя, по просьбе Исаака, его сына, как уже тогда, когда Исаак изъявил от своего лица согласие на выполнение тех обещаний, которые сделал им сын его Алексей. А эти обещания, как выше сказано, были такого рода, что латинянам не оставалось желать ничего более ни для своей славы, ни для своих выгод. Соглашаясь на все для восстановления отцовского престола, Алексей, легкомысленное и неопытное дитя, не взвесил и не взял нисколько во внимание ни надлежащего значения некоторых предъявлявшихся ему требований, ни той ненависти, которую латиняне питали к римлянам. Купив, таким образом, возможность свободно вступить в Константинополь крайним унижением величия царского сана, Алексей в награду за свой подвиг сел, в качестве соправителя, рядом с отцом на царский трон. Все население города потекло ко дворцу, чтобы посмотреть на отца и сына вместе и обоим воздать поклонение. Спустя несколько дней прибыли во дворец также военачальники латинян, и притом не одни, но в сопровождении знатных между ними лиц. Поданы были им стулья, и все они сели рядом с царями, слушали, как их называли благодетелями, спасителями, разными другими в таком же роде наименованиями, и с самодовольством принимали все подобные величания, едва не отвечая спесиво, что — да, точно, мы наказали властолюбивого {288} Алексея за его шалости и помогли этим несчастным*. Но, не говоря об этом, вообще им расточали все возможные почести, услуги, внимательность, предупредительность: все, что застал Исаак в царской казне, все, что собрал сам, заключив под арест царицу Евфросинию и всех ее родственников, все начисто, без счета, обеими руками он выпорожнил и перелил в них. Все это, однако, показалось им каплею; потому что нет народа более корыстолюбивого, расточительного и роскошного, как они, и, чтобы залить их жажду денег, нужно было золота целое море Тирренское*. Тогда Исаак святотатственно протянул руку к неприкосновенному, чем, как мне кажется, и разорил вконец и погубил наше дело. Когда не стало у него денег; он пошел за ними в Божии храмы. Началось печальное зрелище. Мало того, что отбивали топорами и повергали на пол святые иконы Христовы, что драгоценные оклады сдирались с них на переливку не с бережью, а как попало; с такою же точно безбоязненностью похищали из церквей честные и священные сосуды, переплавляли их и отдавали неприятельским войскам в виде обыкновенного серебра и золота. Ни сам государь не почувствовал, как преступно было такое поругание святыни, ни кто-нибудь другой не стал {289} тогда перед ним крепко за благочестие: но все мы, по бессловессию ли, или, точнее сказать, по бесчувственности, спокойно допустили эти неистовства совершиться перед нашими глазами, за что, как виноватые, и осуждены были увидеть и перенести ужаснейшее наказание.

Грубая городская чернь, которая никогда ни сама не придумает чего-нибудь доброго, ни другого никого не послушает, кто стал бы учить ее добру, в то время, когда неприятели вторглись уже в римские области, неожиданно бросилась на стоявшие близ моря дома западных иноплеменников, не разбирая ни друга, ни недруга, и разрушила их до основания. Подобного рода безрассудное и нелепое буйство чрезвычайно вооружило против себя не только амольфийцев, издавна живших между римлянами**, но и поселившихся в Константинополе пизанцев. Притом же, царь Алексей прежде своего бегства умел ладить с этими иностранцами, обольщая их добрыми надеждами, и тем много уменьшал горя. Но после его бегства царь Исаак, нарушив к нашему вреду прежние условия, променял пизанцев на венециан и этим произвел толь-{290}ко то, что бывшие наши союзники, отправившись к Перее***, где стояли наши враги, с которыми они прежде соперничали, теперь соединились с ними, помирились, подружились и стали во всем действовать заодно. Итак девятнадцатого числа месяца августа, шестого индикта, шесть тысяч семьсот одиннадцатого года несколько французов (так называвшихся в древности фламионов4*), пизанцев и венициян, составив шайку, отправились в свою очередь грабить имущества сарацинов, как легкую и верную добычу. Переехав5* на лодках в город (потому что решительно ничто не мешало им теперь подъезжать к городу, или уезжать обратно), это нечестивое скопище незаметно пробралось к молельне сынов Агари, на простонародном языке называемой Митатом6*, и с оружием в руках разграбило все, что в ней было. Злодейство произведено было совершенно неожиданно и сверх всякого чаяния. Однако сарацины, вооружившись чем попало, напали на грабителей; к ним присоединились на помощь и римляне, сбежавшиеся сюда по первому слуху о злодеянии. К сожалению, обиженные не {291} успели достигнуть всего, чего следовало, так как помощники их в скором времени их оставили. Тогда, бросив оружие в сторону, сарацины обратили свою месть против самого города и после недавнего пожара задумали произвесть другой, зная по опыту, что ничем нельзя так ужасно отмстить городу и так жестоко наказать его, как огнем. И вот, рассыпавшись в разные места, они подожгли вдруг несколько домов. Разлившись невообразимо и поедая все, пламя свирепствовало всю эту ночь, весь следующий день и весь заступивший его вечер. Зрелище было невиданное и превосходило всякое описание. Много бывало прежде пожаров в городе, невыразимо ужасных и огромных; но все они в сравнении с настоящим были небольшими вспышками. Часто разбрасываясь и раскидываясь в разные стороны, пламя опять соединялось вместе и представляло собою как бы одно нераздельное течение огненной реки. Портики падали, украшения площадей низвергались, величественные колонны исчезали, как будто что-нибудь удобосгораемое. Ничто не выдерживало силы жара. К общему изумлению, клубы огня, оторвавшись от всепожирающей и несокрушимой среды пламени, проносились по воздуху и зажигали отдаленнейшие здания, перелетая промежуточное пространство подобно брошенным машиною камням, или светилам, быстро несущимся по тверди небесной, и оставляя до времени занимавшие обойденное место строе-{292}ния целыми и неприкосновенными, но потом скоро возвращаясь назад и наряду со всем поедая их дотла. Часто огонь шел прямо по направлению северного ветра, но потом повертывал, как будто встретившись с ветром южным, поворачивал обратно и истреблял позади у себя то, за что, по-видимому, вовсе нельзя было опасаться. Пожар доходил до самой великой церкви (Св. Софии). Все, что было около Милиона*, что примыкало к Макронскому портику** и так называемой местности — Синодам, все это обратилось в прах. Не устоял обожженный кирпич; не выдержали глубокие фундаменты: все уступило силе огня и истлело, как светильня! Первая вспышка началась от сарацинской молельни (то есть с приморской северной части города, поблизости к церкви*** святой Ирины); отсюда по направленно на восток пожар остановился только уже у великой церкви Св. Софии, на запад — дошел до самой так называемой Перамы4*, и в этих пределах разлился по-{293}том5* во всю ширину города. Мало того, перебрасываясь с какой-то чудовищною силою, пожар, чего никогда не бывало, истреблял даже загородные здания и сыпавшимися сверху угольями воспламенил и сжег плывший мимо корабль. Таким образом обращены были в пепел и так называемые Домниновские портики6*, двойные крытые проходы7*, начинавшиеся от Милиона, из которых один доходил до самого Филадельфия8*, и вместе с ними Константиновский рынок, и все, что в указанных от востока к западу пределах находилось между северною и южною границею города. Не уцелел и ипподром9*: вся западная часть его сгорела совершенно, равно как все, что было по направлению от нее к Софии10*, что {294} тянулось по Викану11* и далее — до самой Елевфериевской пристани12*. Так как пожар, следовательно, перепоясал город от моря до моря13*, представляя собою как бы одну огромную всепожирающую пасть, или одно непрерывное течение огненной реки, то невозможно было без значительной опасности подать помощь родным или знакомым иначе, как подъезжая на лодке. Большею частью городские жители просто бросали тогда свое имущество, потому что огонь появлялся и там, где его нисколько не ожидали, а если иные и переносили свои пожитки на другие места, то также не успевали спасти их; потому что разными изгибами, поворотами, уклонениями с прямого пути, или даже обратною дорогою, огонь добирался до них и на их новых местах. Увы, где теперь все эти изящные и великолепнейшие терема с их разнообразной роскошью, несметными богатствами и всем, что так пленяло в них всякого14*! {295}