Иванов катер. Не стреляйте белых лебедей. Самый последний день. Вы чье, старичье? Великолепная шесте - Васильев Борис Львович
- От нас в подарок. Принимай, Еленка.
В пять стали на прикол, пообедали, и Иван, послав Еленку за червями на такелажку, сел готовить снасти к вечерней рыбалке. Сергей в этом участия не принимал: достал из чемодана книгу по радиотехнике, завалился на диван. Через полчаса он уже похрапывал, уронив учебник на пол.
Иван наладил кольцовки, сшил из куска старой марли мешочки под приваду, разыскал грузы к ним. К тому времени вернулась Еленка, принесла червей, села рядом, долго смотрела, как Иван привязывает к каждому мешочку по массивному звену от якорной цепи.
В семь пришел Вовка с отцовским ватником под мышкой. Перебрался на катер, молча, как взрослый, подал Ивану руку.
- Был у отца-то, Вова?
- Был. - Вовка шмыгнул носом, отвернулся. - Лежит…
Губы его подозрительно дрожали, и Иван сразу же бодро и неискренне заговорил о другом:
- Кольцовки сделал, Вова. Вот, гляди, в кольцо жилку от привады опустишь, а на крючки, значит, червей…
- Без поплавка? - солидно спросил Вовка.
- А зачем он? На кольцовку крупная рыба идет. Станет брать - заметишь: пружинка задергается.
Из кубрика вылез Сергей. Зевнул, потянувшись:
- Сморила меня радиотехника…
- Сейчас к Никольским островам пойдем, - сказал Иван. - Там рыбачить будем, вернемся утром. Приходи к семи.
- Почему это? - Сергей непонимающе моргал.
- Ты вроде к Шуре обещался.
- Ах, к Шуре! - Сергей расхохотался. - Да на кой она мне.
- А она - ждет, - не глядя, сказал Иван. - Не знаю, конечно.
- Подождет да перестанет, - равнодушно сказал Сергей. - Это, капитан, все равно что с керосиновой бочкой обниматься.
- Не надо, - тихо сказал Иван.
- Чудак ты, Трофимыч! Ну, не буду, не буду, не хмурься.
Они отогнали катер к Никольским островам, зачалили за плот. Еленка осталась в кубрике, а мужчины и Вовка перебрались на мерно колыхающиеся пучки бревен. Иван выбрал место, показал мальчику, как ловить на кольцовку, забросил ему снасть…
Утром, отправив Вовку с уловом домой, Иван сходил в диспетчерскую, но там велели ждать: должен был прийти художник. Иван вернулся на катер, надел праздничный костюм и пошел к директору.
- У Юрия Ивановича оперативка, - сказала секретарша.
Иван потоптался, хотел было уйти, но тут из кабинета выглянул директор, отдал секретарше какие-то бумажки, спросил:
- Вы ко мне?
- К вам, - сказал Иван. - Я насчет Никифорова.
- Да, да. - Директор вздохнул. - Большое несчастье, Иван Трофимыч. Проходите.
- Ссуду он брал, когда строился, - еще на ходу начал Иван.
- Сколько, не знаете?
- Да тыщи две, наверно. На десять лет, что ли.
- Так. - Директор сделал пометку на календаре. - В постройкоме?
По одному, по двое собирались на оперативку производственники: начальники участков, мастера, снабженцы. Здоровались с директором, с Иваном, рассаживались вдоль длинного стола, шептались, шуршали газетами. Иван умолкал, потом начинал рассказ снова, сбивался, но все-таки изложил главное: как бы скостить с Никифорова долг.
- Это возможно? - спросил Федоров у главбуха.
- В принципе есть один ход: взять на себя задолженность за счет месткома вашего фонда, премиальных.
- Подработайте. - Федоров опять записал что-то на перекидном календаре. - И скажите Пронину насчет подарков семье.
От директора Иван пошел в бухгалтерию, получил премиальные на экипаж. Настроение у него было почти праздничное, и он тут же решил, что и он и Еленка должны отдать свои премии Федору.
Когда он вернулся на катер, художник уже кончил подкрашивать бортовые надписи. Иван полюбовался новым названием "Волгарь", выведенным на носу и на семи ведрах, стоявших на крыше рубки, - по букве на каждом ведре. Теперь художник выписывал это слово на спасательных кругах. Он пожал Ивану руку и молча протянул свернутые в трубку листы:
- На память.
Иван развернул: это были портреты команды, еще вчера висевшие возле конторы. Скуластые лица сурово глядели вдаль.
Потом они с помощником спустились в моторное отделение и долго возились, регулируя двигатель. Закончив, отогнали катер к затопленной барже и пошли в столовую, потому что Еленка уехала со стариками покупать долгожданную телку.
В столовой было шумно. Потолкавшись в очереди, долго блуждали с подносами, выискивая свободный столик.
- Иван Трофимыч! А Иван Трофимыч!…
Из угла махал незаметный морщинистый мужичонка неопределенного возраста, одетый в старенькую рубаху, аккуратно застегнутую до самого горла. У ног его лежал ватник, в швы которого навеки въелась древесная пыль, и большой ящик с плотницким инструментом.
- Здорово, Михалыч, - сказал Иван, подходя. - Что-то давно не виделись.
- На запани работал, - очень радостно объявил Михалыч, торопливо глотая второе. - Ты садись, Трофимыч, а я стоя похлебаю: стоя-то скорее выходит.
Он вскочил было, но Иван нажал ему на плечо и усадил на место.
- Успеется, Михалыч, жуй не спеша. Дома-то все в порядке?
- Слава богу, Трофимыч, слава богу. И корова справная, очень справная коровка попалась, так что не внакладе я оказался.
Он торопливо подхватил последний кусок и встал, освобождая Ивану место.
- Игнат Григорьич телка покупает, слыхал? - спросил Иван, садясь. - Козу-то Машку продали они.
- Стало быть, сенцо понадобится, - понизив голос, сказал Михалыч. - А понадобится - так ты, Трофимыч, мне свистни. Я теперь тут работаю, при мастерских: свистни, и я враз прибегу. Я на косьбу гораздый, не гляди, что мослы рубаху рвут. Семижильный я, Трофимыч, право слово, семижильный!
- Может, и свистну, Михалыч. Как шкипер скажет.
- Тебе, Трофимыч, всегда - с дорогой душой. В полночь-заполночь дочку родную отдам.
- Вот и столковались! - улыбнулся Иван, пожимая Михалычу руку. - Жене поклон, Михалыч. Заходи.
Михалыч ушел, волоча тяжелый ящик. К этому времени стол освободился, Сергей расставил тарелки и отнес поднос к раздатке.
- Смешной мужик, - сказал он, воротясь.
- Тихий, - улыбнулся Иван. - Тихий да невезучий - горемыка, словом. А плотник - золотые руки. Прямо артист.
- Глядел на тебя, как на икону. Должен, что ли?
- Нет, - сказал Иван. - Просто вышло так. Этим мартом медведь у него коровенку задрал: словно нарочно искал, кого побольнее обидеть. Ну, мужик и руки опустил: вроде пришибленный ходит и молчит. Расспросил я его, а он - заплакал, представляешь? Ну, мы и скинулись с получки, кто сколько мог, по совести.
- Ты все и провернул?
- Ну, при чем я? Работяги…
- Здоров, Бурлаков!
К столу, косолапя, шел Степаныч. Тарелка с борщом пряталась в огромных ручищах. Сел, расставил ноги, хлебнул.
- Дерьмо. Воруют, поди, гады! - Он вдруг подмигнул Сергею. - Вместо Никифорова, что ль? Подвезло.
Иван молчал. Сергей глядел равнодушно, но когда Степаныч бесцеремонно передвинул его тарелку, он спокойно вернул ее на место.
- Ну, как там Никифоров? - спросил Степаныч. - Все пластом, да? Дура Прасковья-то: в суд подать надо. А что? Точно, в суд. Пострадал на производстве - значит, производство обязано деньгу гнать по гроб жизни. Я ей говорил, а она, дура, боится. А чего бояться-то, Бурлаков? Верно я говорю?
- Не знаю, может, и верно, - сказал Иван.
- Суд - милое дело. Никто не отвертится.
- Пойдем, капитан, - сказал Сергей, вставая. - А ты, рожа, когда меня в следующий раз за столом увидишь, лучше загодя у крыльца обожди.
- Чего-чего?… - тоненько начал Степаныч.
- Борщ за шиворот вылью, - отчеканил Сергей и следом за Иваном пошел к выходу.
- Ты что это его, а? - спросил Иван, когда они шли к катеру.
- Нахалов не люблю. Бил, бью и бить буду - вот моя программа!
После обеда Иван прилег вздремнуть: он неделю недосыпал, за штурвалом клонило в сон. Сергей за столом тихо шуршал страницами, нещадно курил, разгоняя дремоту. Катерок тихо покачивало на волне, Иван сразу же уснул и проснулся только от женского голоса:
