Костяные часы - Митчелл Дэвид (лучшие книги без регистрации txt) 📗
На моих часах – час дня. Далеко позади какие-то рыбаки – палка, палка, огуречик – ловят рыбу на мелководье близ форта Шорнмид. Впереди виднеется гравийный карьер, рядом с ним – огромная груда гравия и протянутый к барже конвейер. Форт Клифф смотрит на меня пустыми глазницами окон. Старый мистер Шарки говорит, что во время войны там стояли зенитки и жители Грейвзенда, заслышав их грохот, знали, что у них есть максимум шестьдесят секунд, чтобы укрыться от воздушного налета в бомбоубежище под лестницей или в саду. Вот бы разбомбить дом на Пикок-стрит! Они ведь наверняка сейчас жрут пиццу – Винни вообще питается почти исключительно пиццей; ему, видите ли, лень готовить. И смеются надо мной. Интересно, а Стелла у него пробыла всю ночь? Вот так вот влюбишься в кого-нибудь, и все! Влюбишься, как последняя дура! Дура, дура! Со злости я пинаю камешек на дороге, но это вовсе не камешек, а край выступившей из земли скальной породы. Боль зигзагом молнии прошивает все тело насквозь, вонзается в мозг. На глазах выступают горячие слезы, льются ручьем – и откуда во мне столько жидкости? Я сегодня только воды из-под крана глотнула, когда чистила зубы, да пару ложек молока из плошки «Витабикса». Язык шершавый, будто щебенка для цветочных композиций. Ремни сумки натирают плечо. А сердце – как забитый тюлененок. И в желудке пусто, хотя из-за всех своих несчастий я этого пока еще не осознаю. Но назад все равно не поверну. Ни за что, черт побери!
К трем часам дня от жары скукоживается голова. Я никогда в жизни столько не ходила. Как назло, нигде нет ни магазина, ни дома, где можно попросить стакан воды. И тут на краю причала замечаю женскую фигурку; тетка рыбачит, так вписавшись в угол причала, что ее почти не видно. До нее еще далеко, камнем не докинешь, но видно, как она берет фляжку, что-то наливает оттуда в кружку и пьет. Обычно я бы этого не сделала, но жажда непереносима, и я шагаю по деревянному причалу прямо к этой тетке, нарочно топая ногами, чтобы она не испугалась моего появления.
– Простите, пожалуйста, вы не дадите мне напиться? Хоть капельку глотнуть, очень вас прошу!
Она даже не оборачивается:
– Холодный чай будешь? – Голос хрипловатый, из каких-то жарких стран.
– Еще бы! Это просто замечательно! Спасибо. Я не привередливая.
– Ну, раз не привередливая, то пей на здоровье.
Наливаю себе полную кружку, не думая о микробах и прочей заразе. На обычный чай не похоже, но ничего столь же освежающего я в жизни не пила; с наслаждением отхлебываю прохладную терпкую жидкость, полощу глотком пересохший рот, внимательно разглядываю мою спасительницу. Маленькие слоновьи глазки на морщинистом старушечьем лице; коротко остриженные седые волосы; несвежая рубаха-сафари; кожаная шляпа с широкими полями, которая выглядит так, будто ей лет сто.
– Нравится? – спрашивает старуха.
– Да, – говорю я, – просто отлично! А на вкус как трава.
– Это зеленый чай. Хорошо, что ты не привередливая.
– С каких это пор чай стал зеленым?
– С тех пор, как стали зелеными листья на чайных кустах.
Рыба плещет хвостом. Я вижу всплеск, но не пойму, где сама рыба.
– Много сегодня наловили?
Помолчав, она отвечает:
– Пять окуней. Одна форель. В жару плохо клюет.
Рядом нет ни ведерка, ни другой посудины.
– И где же рыба?
На старую кожаную шляпу садится пчела.
– Я всех отпустила.
– Зачем же вы ловите рыбу, если она вам не нужна?
Секунды проходят в молчании.
– Чтобы разговор поддержать.
Озираюсь: узенькая протоптанная тропинка, заросшее сорняками поле, чахлый лесок и старая, еле заметная дорога. Да старуха просто придуривается!
– Здесь же никого нет.
Пчела чувствует себя прекрасно, не двигается, даже когда старуха начинает выбирать леску. Я на всякий случай отхожу в сторонку. Старуха проверяет нетронутую наживку на крючке. Капли воды падают на пересохшие доски причала. Река лижет берег, плещет у деревянных подпор. Старуха, по-прежнему не вставая, ловким движением руки забрасывает леску с грузилом подальше, катушка негромко жужжит, грузило уходит под воду точно там же, где раньше. По воде разбегаются легкие круги. Вокруг полный штиль…
А затем старуха делает нечто совсем уж странное – достает из кармана кусок мела и пишет на доске у ног: «МОЕ». На соседней доске выводит: «ДЛИННОЕ». А на третьей – «ИМЯ». Потом прячет мелок и снова берется за леску.
Я жду объяснений, но старуха молчит.
– Это вы о чем?
– Что значит «о чем»?
– Ну вот, вы только что написали…
– Это инструкция.
– Для кого?
– Для того, кто появится здесь через много лет.
– Но ведь это же мел! Его смоет!
– С пристани смоет, да. Но не из твоей памяти.
Ага, у бабуси совсем крыша поехала. Но я молчу, конечно, – очень хочется еще зеленого чая.
– Допивай, раз хочешь, – говорит она, будто прочитав мои мысли. – Магазина по дороге ни одного не попадется, пока вы с мальчишкой не доберетесь до Оллхэллоус-он-Си…
– Большое вам спасибо. – Я наливаю себе полную кружку. – А вы точно больше не хотите? Там ведь ничего не осталось.
– Услуга за услугу, – отвечает она и глядит на меня зорко, как профессиональный снайпер. – Возможно, мне понадобится приют.
Приют? Какой еще приют? Для душевнобольных?
– Я что-то не понимаю…
– Мне нужно убежище. Схрон. Особенно если Первая Миссия провалится, как ей и суждено.
Да, нелегко с психами!
– Но мне всего пятнадцать лет, – говорю я. – И у меня нет ни приюта, ни… э-э-э… схрона. Уж простите, но…
– Ты идеально подходишь. Неожиданная. Значит, я тебе чай, а ты мне убежище. Ну что, договорились?
Да, папа прав: от пьянчуги легче отделаться, если сначала с ним во всем соглашаться, а потом отправить его куда-нибудь, пусть проспится. А может, психи вроде пьяниц, которые никогда не трезвеют?
– Ладно.
Она кивает, а я продолжаю пить чай, пока сквозь тонкое дно пластмассовой кружки не начинает просвечивать солнце.
Старая карга глядит куда-то вдаль:
– Спасибо тебе, Холли.
Ну, я тоже ее благодарю, отхожу на пару шагов, но потом останавливаюсь и возвращаюсь к ней.
– Откуда вы знаете, как меня зовут?
Не оборачиваясь, она спрашивает:
– А каким именем меня крестили?
Что за дурацкая игра!
– Эстер Литтл.
– Ну а ты откуда знаешь, как меня зовут?
– Но вы же… только что мне сказали.
Сказала ли? Наверное, да.
– Значит, договорились.
И больше Эстер Литтл не произносит ни слова.
К четырем часам дня выхожу на усыпанный галькой пляж, от которого в речную даль тянется нечто вроде деревянного волнореза. Снимаю «мартенсы». На большом пальце темнеет здоровенная водяная мозоль, похожая на раздавленную ежевичину. Мням-ням! Вытаскиваю из сумки альбом «Fear of Music», закатываю джинсы повыше, забредаю по колено в воду. В извилистой ленте реки вода прохладная, будто из-под крана; солнце еще припекает, но уже не так сильно, как на причале, где удит рыбу сумасшедшая старуха. Изо всех сил размахиваюсь, швыряю альбом, будто фрисби, как можно дальше. Особой аэродинамичностью он не отличается: взлетает вверх, пластинка выскальзывает из конверта и шлепается в реку. Черная обложка падает раненой птицей, ложится на поверхность воды. Слезы ручьем льются из и без того зареванных глаз, и я представляю, как бреду по воде туда, где, медленно вращаясь, пластинка опускается к речному дну, резко уходящему вниз, а я все шагаю и шагаю среди форелей и окуней, ржавых велосипедов, костей пиратов-утопленников, сбитых немецких самолетов, выброшенных за ненадобностью обручальных колец и еще бог знает чего…
Выхожу на берег и ложусь на теплую гальку, рядом со своими «мартенсами». Папа, наверное, уже поднялся на второй этаж и завалился на диван отдохнуть. «Знаешь, Кэт, схожу-ка я к этому Костелло». А ма, утопив окурок в холодном кофе на дне своей любимой кружки, отвечает: «Нет, Дейв. Наша принцесса именно этого и добивается. Если не реагировать на ее громкие заявления, то, может, она и сама поймет, сколько мы для нее делаем, и начнет это ценить…»
