Колосья под серпом твоим - Короткевич Владимир Семенович (читать книги полностью .TXT) 📗
— Годами длинный? — шепотом спрашивала она.
— Не знаю. Но на сто жизней, ясочка, хватит. Все тут — и горе со счастьицем полон мех, и лапотная почта до распри, и все-все.
— А кто раньше умрет?
— Кто? — Голос Тэкли немного сел. — Это все равно. Все равно один без другого не сможет.
Пели бубенцы. Плыла перед полузакрытыми глазами равнина.
Мстислав гнал переднюю тройку и вспоминал, как накануне ездили к Когутам в Озерище, как в просторной новой хате «женили Терешку» и Янька надела на него, вопреки всем обычаям, отцову шапку. Заметила, чертушка, что он не намерен надеть ей на голову свою. И выбрала его сама.
А перед хатой, на улице, ярко пылал смолистый бадняк — пень огромной сосны, обложенный дровами. И хороводы свивались возле огня, что шугал в черное небо. В багровом зареве казались розовыми белые свитки и магерки [104] хлопцев. Намитки [105] женщин, когда хоровод сужался, вдруг наливались мерцающим багрянцем. У всех в глазах дрожало пламя, и это было необыкновенно и страшновато.
За кругом стояли хлопцы. Кондрат подошел к Алесю, помедлил, а потом, поняв, что Мстислав не собирается оставлять друга, видимо, решился и тихо сказал Загорскому:
— Новость слыхал?
— Нет.
— Кроер решил учинить сгон. Обмолотить все прошлогодние скирды.
— Подумаешь, новость… Денег, видать, на кутежи не хватило…
— Вот ему и устроили пиршество, — сказал Кондрат.
— Что такое?
— Вы же знаете, хлопцы, — зашептал Кондрат, — мужики на Кроера еще со времен пивощинской войнишки озлобились. Ну, так вот. Явились они на сгон, человек около сотни. Работают — как мокрое горит. И вдруг из лесу — шасть человек. В кожухе шерстью вверх, сам заросший. В руке медвежья фузея. «Робите?» — спрашивает. «Робим». — «Помогаете?» — «Ага». — «Чтоб людожор вас снова татарами угостил?» Мужики молчат… А тут к ним надсмотрщик прется: «Что кешкаетесь, мямли? А ну, за цепы, лодыри!» Увидел человека — и аж побелел. Человек к нему: «Прочь, свинья несмаленая!» Надсмотрщик задом, задом. А тот ему: «Не трясись, убивать пока не буду. Мне твоя душа не нужна. Свою имею. Только чтоб — эч — эч! — ноги твоей тут не было». Надсмотрщик удирать. А человек к мужикам: «Что, мужики? Врагу помогаете? А ваш хлеб где? А слезы сиротские вам на сердце не пали?» Те молчат. Потом дед Груша осмелился: «Да сдохнет же он скоро. Про волю слухи ходят. Кому это охота на драку нарываться? Чтоб снова железными бобами угостили? Не всей же хатой три дня панщину отроблять. Одной душой». Гэх, как взвился человек. «Какой, — спрашивает, — душой? Твоей? А есть ли она у тебя, старая ты порховка, или на панщине сгнила?!» Мужики в глаза ему не глядят. А он тогда: «Боитесь? Вали все на меня. Мне терять нечего». Да с огнивом под скирды. И тогда хлопцы — за ним. Чтоб уже одним махом панщину закончить.
Кондрат улыбнулся.
— Так за час какой-то и пошабашили.
Алесь молчал. Смотрел на пеструю людскую цепочку.
— Тебе что, неинтересно? — спросил Кондрат.
— Почему, интересно.
— А кто человек — даже и не спросишь.
— Я знаю, — спокойно сказал Алесь, — зачем мне спрашивать? Корчак убежал с каторги. Помните, как я вам рассказывал про Покивачев сеновал? — спросил Алесь. — Ну, еще дуб сухой почти над нашей головой развалило. Вот тогда и слышал.
— И никому не сказал? — удивился Мстислав. — Такого страху натерпевшись?
На лице Алеся плясало красное зарево от костра. Загорский подумал, вздохнул и рассказал хлопцам про подслушанный разговор.
— Потом, уже в пути, я догадался, какого Будимира они на чью-то стреху пускать хотели. Этот дуб меня и навел на мысль. Будимир тот, кто мир, свет будит. Петух.
— А Варган? — спросил Мстислав.
— Кот Варган. Дым. В каждую щелку пролезет. Мягкий такой, ласковый. Огонь его выпустит, вот он и поползет к божьим овцам, к облакам… Я подумал: кто из округи еще в Сибири шишки ел с голода? Один Корчак. Значит, он и убежал.
Загорский грустно улыбнулся.
— Я мужик, — тихо сказал он. — Я князь, но я и мужик. Возможно, меня этим дядькованьем несчастным сделали. Но я этого несчастья никому не отдам. В нем мое счастье. Оно меня сделало зрячим. Возвратило моему народу. Гонимому, облаянному каждой собакой. И я теперь с ним, что б ни случилось.
Хоровод плыл около них, темный с одной стороны, ближе к ним; багровый по ту сторону костра.
Кто-то подбросил в костер большую охапку хвороста. Пламя потускнело.
— Удивляешься моему поступку с Корчаком, — продолжал Алесь. — Ты не видел, а я своими глазами видел, как Кроер его убивал. Однако не Кроер его добил, даже не кат на суходольской площади. Добила его ваша, мужики, неправда.
— Еще что сплети…
— А то нет? Что, не свалили пивощинцы на Корчака всю вину? Свалили. Ну ладно, случилось так. Так имейте же совесть. Обеспечьте жену с малыми детьми. А пивощинцы, собравшись на сход, вместо того чтоб подумать о них, вроде как обрадовались, что вдова одна не сможет землю обработать, обрезали тот загон несчастный наполовину. Куска той земли вашим сквалыгам, серым князьям, не хватало. Не нажрались. Что, неправду я говорю?
Кондрат опустил глаза.
— Я понимаю, от нищеты такая жадность. Но за счет братской крови да слез не разбогатеешь. Его землей мизерной — не налижешься. Значит, и ваша великая правда замарана. И потом Кроер…
Ревущий огонь взвился выше стрех. Кожу стягивало от жары. Алесь завернул рукав и сильно потер запястье. На нем выступил едва заметный шрам.
— Первый раз в жизни меня ударили. Я таких вещей не забываю. Пускай себе Корчак ходит. Его обидели, не он. Настоящим людям это только на руку. Пусть знают: не у всех еще душа сгнила.
Разговор прервал шум у костра. В круг вошел босоногий, с голой грудью и в длинном белом кожухе бог холода — Зюзя. Льняные усы закинуты на плечи, льняная грива волос свисает ниже лопаток. Зюзя грозно рычал, грозился на людей пальцем, плевал на огонь, босыми ногами вскидывал в воздух снег, словно хотел сделать пургу. Глаза Зюзи смеялись. Это был переодетый озерищенский пастух Данька. Чтоб ноги не чувствовали холода, хватил три чарки горелки. Играть так уж играть. Всем ведь известно, что Зюзя босой. От выпитого Даньке было весело.
— Заморожу, — рыкал он. — Как медведь навалюсь.
За ним волосатая стража несла соломенное чучело Коляды. Коляда повернулась спиной к костру, смотрела во тьму плоскими, нарисованными глазами. Хлопцы и девки кидались на стражу, чтоб повернуть Коляду лицом к огню, и летели в снег, отброшенные стражей. Гремел над кутерьмой и свалкой оркестр деревенских музыкантов. Гудели две скрипки, певуче охал бас, медведем ревела волынка, нежно сопела жалейка, звонко ударяли цимбалы, и выше всего хаоса звуков взлетал, заливался и вздыхал бубен. В Озерище были лучшие музыканты.
И музыка взвивалась выше хат, казалось — прямо под самые звезды.
Данька притопывал босыми ногами, хватал визжавших девок, целовал и запихивал каждой за воротник горсть снега.
— Подходи — из каждого снежного болвана сделаю. Из каждой хаты — волчью яму. Хоть волков морозь.
Но тут молодежь набросилась на стражу, вырвала Коляду из рук и повернула-таки ее лицом к пламени. А девки повалили Даньку в снег, начали щекотать.
— А девоньки, а таечки, — медвежьим голосом ревел Данька, мелькая в воздухе красными пятками, — ей- богу, не буду. Нехай уж весна, нехай…
Хлопцы отбили его, понесли вместе с Колядой в хату. Даньку — поить водкой, Коляду — спрятать, чтоб потом, на масленицу, когда зима не только повернется к солнцу, но и отступит, сжечь ее на этом же месте.
…Мстислав улыбался воспоминаниям, не обращая внимания на то, о чем беседуют Мнишкова Анеля и Янка.
— Клейна меня усыновила. Теперь я брат Ядзеньки и всем, казалось бы, ровня. А только меня не покидает беспокойство. То счастлив, а то как вспомню, какой я черный, — ну хоть ты плачь.
