Корона, Огонь и Медные Крылья - Далин Максим Андреевич (книги онлайн полностью .TXT) 📗
В горах я раньше не был. И волкодавы, большей частью, не были.
Я, как все, думал, что проблема тут одна — тяжело идти вверх по крутому склону, быстро устаешь. И волкодавы думали примерно так, и Доминик думал так же. Но дракон ему что-то втолковывал, а Доминик кивал и мрачнел. Потом сказал мне:
— Чем дальше — тем тяжелее будет идти и дышать. Скажи, если у тебя закружится голова.
— Брось, — сказал я. — Я не похож на щуплую девку, кажется — да и высоты не боюсь. Ерунда.
Доминик дернул плечом, больше ничего не сказал — и пошел рядом.
Мы оставили за собой деревню, где расстались с драконами. Чистенькие у черномазых деревеньки; деревьев тут почти нет, только садовые, типа яблонь, которые они сажают у домов — и дома они лепят из глины, как ласточки. Глина красная — и домишки красные; по красному иногда наводят белый узор, известкой, наверное.
А заборы — вроде глухой крепостной стены, над заборами видны только крыши да верхушки деревьев в саду. Доминик говорил, язычники так верят в сглаз, что боятся, не проследил бы кто их домашнюю жизнь: еще помрет кто-нибудь, если его увидят не вовремя. Потому у них и девки кутаются в плащи с ног до головы — мало ли, кто-нибудь черным глазом посмотрит, и она подурнеет! И что бы Жерар, бедняга, в свое время не говорил — девки у них тут не то, что не распущенные, а наоборот, страшно скромные. Не дай Бог, кто-нибудь случайно ножку увидит! А черный глаз?!
Дураки, Господи, прости! Тут же у всех поголовно глаза черные! Только у драконов… карие-не карие, желтые-не желтые, а вроде янтарных бусин. Но драконы, считается, самые глазливые.
Забавно… Мы шли мимо этих красных заборов, мимо всей этой языческой ерунды — и я все замечал. У меня будто глаза открылись на всякие штуки, которые для войны не важны. На всю их мишуру, на идолов укутанных, на деревянных лягушек на столбиках, которые то и дело у дороги встречаются — Доминик говорил, лягушки — из всех зверей главные молельщики, за людей здешних божков просят — на этих голубей, с которыми черномазые носятся, как с детьми, на солнышки, вырезанные на воротах… Живут ведь как-то… устроились… и нет ощущения, что совсем уж плохо… Приноровились и к степи своей, и к горам, и к тому, что черномазые, и к божкам этим диким…
У мужиков — бусы, браслеты, все из пестрых стекляшек. Серьги у многих, или хоть колечки бронзовые в ушах. Я заикнулся, что выглядит гадко, а Доминик возразил:
— Видишь, ты же глядишь на побрякушки, а не на человека? Так они и отводят сглаз. Серьгами — от лица, бусами — от сердца, браслетами — от рук.
Ну да. Это может быть. Если знать — не раздражает. Разве что смешит — ну дикари, что возьмешь!
За деревней пошли предгорья, дорожка сквозь валуны и кустарник. А уж потом эта дорожка вильнула вверх. И пошла потеха.
Я скоро понял, почему Ветер настоял на осликах, а лошадей велел оставить. Дорожка вилась по диким кручам; кое-где виляла резко вверх — и ослика приходилось подталкивать, кое-где — шла по самому краешку обрыва. Любая лошадь бы встала, как вкопанная: с одной стороны — отвесная стена, с другой — оборванный край, а под ним — деревья, как соломинки… Но ослики шли себе, тащили груз, только хвостами покручивали и шевелили ушами. Я к ним проникся теплыми чувствами, да и волкодавы перестали их материть почем зря.
Редко где попадалась приличная дорога. Все стежки, тропинки. Дракон уставал идти пешком, взлетал — а может, высматривал что-то с высоты, кто его знает! Но нам, нормальным людям, приходилось считать эти камни своими ногами.
Пару раз прошли места чудесной и странной красоты. Горная речка падала с отвесного обрыва — белая шипящая стена воды, дробится о камни, вокруг маленькие радуги… Или, в другом месте, весь склон зарос вьюнком, а вьюнок цветет мелкими розовыми цветочками, частыми-частыми — розовая патока, и замшелые камни из нее выступают, как орехи из крема… Куда там дворцовому парку! Сам Господь потрудился, хочется остановиться и смотреть, даже дышать тяжело…
А дышать, между тем, действительно, становилось тяжеловато. Я вдруг сообразил, что устал как-то, запыхался… прилечь бы… Глянешь сверху в пролом — а там все такое маленькое, маленькое… в животе все переворачивается… вдруг — раз! — и в глазах темнеет.
Хорошо, что Доминик меня дернул назад, а то я, наверное, улетел бы вниз и потом костей не собрал бы.
— Ух, — говорю. — Тошнит-то как…
А Доминик:
— Посиди минуту. Это от высоты, к ней привыкнуть надо. Останови людей, дай им передохнуть, а то кто-нибудь сорвется в пропасть от головокружения.
Я обернулся к волкодавам — а у половины физиономии зеленые, и дышат они, как рыбы на берегу. Пришлось сделать остановку, чтобы привыкли, но эти горы мне уже совсем не нравились.
Я уселся на траву подальше от края обрыва и осматривался вокруг. Было очень тихо и хорошо — широкий карниз, на котором мы отдыхали, будто кто специально приспособил для отдыха. Головокружение проходило мало-помалу; солдатня перекидывалась шуточками — я решил, что горная болезнь нас отпустила и можно идти дальше. Хотел встать, оперся о камень, не глядя — а под руку попало что-то…
Вроде мягкой свечи на ощупь. Я посмотрел. Картина!
Из камня торчала человеческая рука. Женщины или подростка, я думаю — небольшая. По виду не мертвая плоть, а бледный воск — сквозь полупрозрачную кожу кости виднелись. Рука вырастала прямо из камня, будто человек утонул в камне, как в воде, и браслет из стекляшек, нанизанных на ниточку, наполовину ушел в камень, а наполовину виднелся снаружи.
— Доминик, — позвал я. — Гляди, вроде бы, тут — рука мертвеца…
Доминик наклонился ко мне — тут кто-то из волкодавов завопил басом, и сразу за ним заорал ослик, так, будто его резали. Ослик вскинулся, сбросил поклажу, заскакал, забрыкался — солдаты шарахнулись в стороны, оттаскивая свою скотину — и сверзился с обрыва вниз. А волкодав орал:
— Змеюка, братья!
Змеюка высунулась прямо из камня — вынырнула. Разинула зев — зубы вроде стилетов и красный раздвоенный язык — и зашипела; длинная, гадина, ужасно, но хуже, что толстенная. В такую пасть легко вошла бы крупная кошка. Волкодавов, оказавшихся вокруг, эта дрянь на миг просто в ступор вогнала.
Гадина была мутно-синяя, скользкая и полупрозрачная, вроде бы не совсем настоящая. У меня мелькнуло в голове, что она — неуязвимый демон, вроде мертвяков, но дракон спикировал вниз, как орел на ужа, схватил ее когтями и оторвал голову. Крикнул что-то — и Доминик перевел:
— Он говорит — это нечисть, живая нечисть! Она уязвима и смертна — убивайте!
Я успел подумать, что кричать поздно — змея-то уже издохла — но тут из скальной гряды полезли твари, целыми клубками, как в наших оврагах по весне! Я рубанул ближайшую саблей — лезвие врезалось, как в брусок воска, а срез вышел без кровинки, ровный-ровный — голова отлетела и сплющилась.
Мне показалось, что это очень легко — и вправду было гораздо легче, чем давеча с мертвецами. Я обрадовался и ринулся вперед, рубя змей, как лопухи палкой в детстве — но успел краем глаза увидеть, что две гадины тащут обмякшего солдата в скалу: уже вошла голова и часть плеча. Ослики в ужасе кинулись врассыпную, поскакали по камням козами, раскидывая наш скарб. Волкодавы, быстро сообразив в чем дело, кромсали змей в паштет — но тварей было чересчур много. Укус, кажется, не убивал человека сразу, но лишал сил — и гадюки норовили утащить раненого к себе под землю; две-три впивались в руки и в бока, тянули со страшной силой. Я видел, как дракон ухватил одного волкодава когтями, так крепко, что когти пропороли куртку и кровь брызнула — но вырвал из змеиных пастей.
Дохлые змеи расплывались, как воск на горячей плите, парили — и жирные испарения оседали на лице толстым слоем тухлого сала. Мерзкие головы расплющивались под сапогами мягче, чем свечные огарки, без хруста — но я слышал, как вскрикивают и матерятся волкодавы, когда тварям удается пустить в ход клыки. Я пришел в ярость и тоже принялся топтать тварей, надеясь, что крепкие сапоги из воловьей кожи их поганым зубам не взять.
