Ленинградские повести - Кочетов Всеволод Анисимович (лучшие книги онлайн .txt) 📗
Согласие в конце концов все же было достигнуто. Молодые индюшки, подгоняемые встревоженной Евдокией Васильевной и бабкой Феклой, бодро выбежали на капустное поле. После небольшого замешательства, словно поняв, чего от них хотят люди, они набросились на жирных гусениц капустной белянки. Но системы в их работе никакой не было. Стоило одной индюшке обнаружить под листом скопление червей, она издавала боевой клич, и тотчас к ней сбегались все остальные птицы, галдеж поднимался, толчея и бестолковщина. В это время клич издавала другая индюшка, и крикливая компания так же шумно и ошалело устремлялась к ней. Индюки, особенно старые, те и вовсе отстранились от дела. Важно, полные достоинства, ходили они среди борозд, пренебрежительно кулдыкали, трясли мясистыми надбровьями, распускали хвосты. Воображали.
— Глупая птица! — ворчал Березкин. — Такая глупая — сказать нельзя.
— Уток надо заводить колхозу, уток, — отвечал ему Майбородов.
— Купорос нужен, парижская зелень, — отстаивал свое дед.
Майбородов видел, что опыт с индюшками не удался даже и наполовину. Раздосадованный, он взял ведро и сам принялся помогать птицам. Гусеницы десятками, сотнями шлепались о дно ведра. Дно скоро покрылось зелено-коричневой живой массой. Иван Кузьмич плеснул туда воды из лейки.
— Индя-индя, красный нос! — закричали хором звонкие голоса: в поле шумной ватагой появились мальчишки. Им уже давно наскучило ежедневное торчание на Журавлихе, и они искали новых развлечений.
— Поминание унес!
Почему обвинение в краже поминания так болезненно задевает самолюбие индюков — еще никто не исследовал. Но любой из ребят знает, что индюки такого обвинения не прощают. Так было и на этот раз. Услышав песенку-дразнилку, важные птицы взъярились, пошли стеной на мальчишек. Окончательно же их вывело из себя утверждение, что «индюк перьями не богат, курица богаче». Индюки осатанели, закулдыкали на все поле. Раскинув крылья, вприскочку погнались за обидчиками. Беспорядочной толпой, пользуясь суматохой, умчались куда-то и индюшки.
Евдокия Васильевна бранилась, кричала: «Кать, кать, кать!» — сзывая их на птичник. Дед Березкин трясся от смеха, махорка сыпалась у него из рук на землю. Смеялся и Майбородов.
Никак и никакого своего отношения не выразила к происшествию одна бабка Фекла. Шевелила бровями, посматривая на суету Евдокии Васильевны, подставляла солнцу спину. Ей было тепло на вольном воздухе, а что касается индюшек — никуда не денутся, побесятся да и прибегут на двор. Глупая птица, но понимает, что без человеческой приглядки ей не житье. Фекле-то не знать этого?! Многие десятки птичьих поколений вырастила она за совместную с дедом жизнь. Иной год и со счета своих кур сбивалась. Сколько их перетаскал дед в мешке, отправляясь гостевать к своякам то на Спаса, то на Николу, а то и на какого-то Ипата-моряка, признавать которого бабка отказалась, считая, что дед сам его выдумал, лишь бы гульнуть среди лета со свояками. Любит дед компанию, любит лясы точить. Эвон-т к ученому как прилип…
Фекла прислушивалась, что? там мужики веселятся, — в речах профессора понятного ей было мало.
— Вот, Степан Михайлович, — говорил Майбородов, — к чему ведет несчастный эмпирический принцип: «Подействую чем-либо посмотрю, что из этого получится».
— Да, уморил ты меня, Кузьмич. — Березкин свернул наконец цигарку. — Уж так подействовал, дальше некуда! Давай-ка, батюшка, ребят покличем да, как сказать, совместными силами на червяка и навалимся. Ты, я вижу, полведра за разговором-то набрал.
Ребята, с трудом отвязавшиеся от злобных индюков, взялись пройти и осмотреть каждый по одной борозде, но дело их завлекло, до вечера они прошли по три, а кто и по четыре борозды. Громадный участок капустного поля был очищен от червя. Перед закатом солнца Березкин говорил своим помощникам:
— Ну вот и ладно. Не зря хлеб едите. Завтра чуть свет чтоб тут быть, как из ружья! Морковки дам.
Мальчишки переглянулись. По озорным физиономиям Майбородов догадался, что ребят забавляет простодушие Степана Михайловича, что они и так давно нашли дорогу к дедовой морковке.
Когда Майбородов вернулся на двор, солнце зашло; в небе, провожая день, с тонким писком черными росчерками носились стрижи. Останков старой сороки он уже не нашел: стащили коты. Колик был опрокинут набок. Изгибаясь, о край столешницы чесал спину обладатель розового пятачка и веселой закорючки.
3
— Ферганская долина, вы говорили! А это что?! Не долина? — С бугра обозревая болото, на котором по-муравьиному копошились мужчины и женщины, Панюков водил рукой вокруг. — Нам бы, Иван Кузьмич, деньжат побольше, таких бы дел натворили!..
— Будут у вас средства, Семен Семенович, — отвечал Майбородов убежденно. — Сад какой заложили! На Журавлихе пруды можно со временем устроить, карпов разводить, форель.
— Да это всё когда? А сейчас бедноваты мы. Размах не тот получается. Домишки вот покрасить не можем.
Майбородов видел, как искренне огорчался Семен Семенович всеми недоделками и недостатками в колхозе, и невольно задумался над теми огромными переменами, какие коллективный труд внес в сознание человека, над тем, как укрепилось это сознание в трудностях войны. Четверть века своей экспедиционной деятельности он наблюдал крестьян — и при единоличном хозяйствовании, и в сложные годы коллективизации, и перед войной, но никогда не встречал такого вдохновенного подъема. Хотелось бы забыть, да не забыть их — те споры военных лет. Один из коллег Майбородова сокрушался тогда: «Все снова начинать придется. Попробуйте возродить коллективное землепользование там, где хозяйничал немец, где он отравил сознание людей возвратом к единоличию…» Да, надо быть честным: и он, Иван Кузьмич, грешил такой мыслью.
— Как мы ошиблись! — сказал он вслух.
— Да неужто? — встревожился Панюков, полагая, что восклицание Майбородова относилось к разбивке канав. — Может быть, отступя от бугров, главную рыть надо было?
— Нет, Семен Семенович, дорогой! Это я о своем. Канавы идут правильно; мысли человеческие не всегда правильное направление принимают.
— Мысли — это да, — согласился Панюков. — В голове одно, на практике совсем другое получается. Вот я вам скажу: стояли мы в обороне — я еще тогда в разведке служил, — и пришел нам приказ: умри, а достань «языка». Немцы в обороне, известно, осторожные, нейтралка меж их траншеями и нашими широкая, простреливается вся. Как быть? Один солдатик, Миша Франтишев, возьми и предложи: фрицы, говорит, до свининки больно охочи, вот бы поросеночка привязать на нейтралке, они бы на него и клюнули.
— Остроумно! — Майбородова рассказ заинтересовал.
— Верно, остроумно, — продолжал Панюков. — И командир наш, лейтенант Марягин, высказался в том же смысле, что остроумно, дескать. Два дня искали поросенка, по тылам на полуторке ездили. Нашли! Дедка, отставной паровозный машинист, пожертвовал, как узнал, для какого дела нам такая живность нужна. И что же, Иван Кузьмич, получилось? Привязали поросенка в кустах за ногу, посреди нейтралки. Он там голос подает, скучает, вроде заблудился. Все шло хорошо. А утром — хвать, нет нашей приманки. Утащили фрицы, изловчились-таки. — Перехитрили нас.
— Какая обида! — воскликнул Майбородов, снимая очки.
— Обида? Мало, что обида. Издевка полная! Они нам потом в трубу кричали, спасибочко, мол, Иваны. Данке зер. Вот и получилось, говорю: задумали хорошо, а сделали — хуже нет.
— Ну и как же приказ? Так и не выполнили?
— Что вы, Иван Кузьмич! Боевой приказ не выполнить нельзя. Выследили, когда у них смена постов, да и совершили бросок впятером на пулеметное гнездо. Фрица достали. Еще и пулемет приволокли.
— Это — хорошо! — Надев очки, Майбородов весело взглянул через протертые стекла на Панюкова. — Цели все-таки достигли. Правильный потому что в конце концов избрали метод. А поросенок… У каждого из нас, Семен Семенович, что-либо подобное бывает. Увлечешься этакой поросячьей идейкой: остроумно-де, легко, сбыточно. Только в сторону в итоге уйдешь от жизни.
