Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть вторая - Горький Максим (книги онлайн без регистрации txt) 📗
Варвара хотела зажечь огонь.
– Подожди, – сказал Самгин, хотя в комнате было уже сумрачно.
Суслов, потирая руки, тихонько засмеялся.
– Я никаких высоких чувств у рабочих не заметила, но я была далеко от памятника, где говорили речи, – продолжала Татьяна, удивляя Самгина спокойным тоном рассказа. Там кто-то истерически умилялся, размахивал шапкой, было видно, что люди крестятся. Но пробиться туда было невозможно.
– Тридцать восемь и шесть, – громко объявила Варвара, – Суслов поднял руку и прошипел:
– Шш!
«Ведет себя, как хозяин», – отметил Клим. Прервав рассказ, Гогина начала уговаривать Любашу идти домой и лечь, но та упрямо и сердито отказалась.
– Отстань; уйду, когда расскажешь.
– Но уж вы, Сомова, не мешайте, – попросил Суслов – строго попросил. – Ну-с, дальше, Гогина! – сказал он тоном учителя в школе; улыбаясь. Варвара села рядом с ним.
– В закоулке, между монастырем и зданием судебных установлений, какой-то барин, в пальто необыкновенного покроя, ругал Витте и убеждал рабочих, что бумажный рубль «христиански нравственная форма денег», именно так и говорил...
Суслов обрадовался, хлопнул себя по коленям ладонями и сказал сквозь смех:
– Это он, болван, из записки Сергея Шарапова о русских финансах. Вы слышите, Самгин? Вот как, а? Это – рабочим-то говорить о христиански нравственном рубле. Эх, эк-кономисты...
– Рабочие и о нравственном рубле слушали молча, покуривают, но не смеются, – рассказывала Татьяна, косясь на Сомову. – Вообще там, в разных местах, какие-то люди собирали вокруг себя небольшие группы рабочих, уговаривали. Были и бессловесные зрители; в этом качестве присутствовал Тагильский, – сказала она Самгину. – Я очень боялась, что он меня узнает. Рабочие узнавали сразу: барышня! И посматривают на меня подозрительно... Молодежь пробовала в царь-пушку залезать.
Она закрыла глаза, как бы вспоминая давно прошедшее, а Самгин подумал: зачем нужно было ей толкаться среди рабочих, ей, щеголихе, влюбленной в книги Пьера Луиса, поклоннице эротической литературы, восхищавшейся холодной чувственностью стихов Брюсова.
– Странно они осматривали все, – снова заговорила Татьяна, уже с опенком недоумения, – точно первый раз видят Кремль, а ведь, конечно, многие, если не все, бывали в нем пасхальными ночами. Как будто в чужой город пришли. Или – квартиры снимают. Какой-то рабочий сказал: «А дома-то не больно казисты». Интересная старуха была там, огромная, хромая, в мужском пальто и, должно быть, глуховата, все подставляла ухо тем, кто говорил с нею. Лицо – опухшее, совершенно неподвижно, глаза почти незаметны; жуткое лицо! Она все допрашивала:
«Чего они обещают?» И уговаривает: «Вы, мужики, не верьте. Я – крепостная была, я – знаю, этот царь обманул народ. Глядите, опять обманут».
Суслов снова захлебнулся тихим смехом:
– Я знаю ее! Это – Катерина Бочкарева. Хромая, да? Бедро разбито? Ну, да!
– Рабочие уговаривали ее: «А ты не кричи!»
– Она! Слова ее! Жива! Ей – лет семьдесят, наверное. Я ее давно знаю, Александра Пругавина знакомил с нею. Сектантка была, сютаевка, потом стала чем-то вроде гадалки-прорицательницы. Вот таких, тихонько, но упрямо разрушавших идею справедливого царя, мы недостаточно ценим, а они...
Любаша вдруг выскочила из кресла, шагнула и, взмахнув руками, точно бросаясь в воду, повалилась; если б Самгин не успел поддержать ее, она бы с размаха ударилась 6 пол лицом. Варвара и Татьяна взяли ее под руки и увели.
– Ведь вот какая упрямая, – обиженно сказал Суслов, – ей надо лечь, а она сидит!
Он подвинулся к Самгину и тотчас же спросил:
– Что – этот Гусаров – в организации, в партии?
– Не знаю. Не думаю, – ответил Самгин, чувствуя, что рассказ Татьяны странно взволновал его и даже как будто озлобил.
– Негодяй какой, – проворчал Суслов сквозь зубы. – Ну, а вы, Самгин, что думаете о манифестации?
– Я ведь не был в Кремле, – неохотно начал Самгин, раскуривая папиросу. – Насколько могу судить, Гогина правильно освещает: рабочие относились к этой затее – в лучшем случае – только с любопытством...
– Мм, – недоверчиво промычал дядя .Миша.
– Я стоял в публике, они шли мимо меня, – продолжал Самгин, глядя на дымящийся конец папиросы. Он рассказал, как некоторые из рабочих присоединялись к публике, и вдруг, с увлечением, стал говорить о ней.
– Мне кажется, что многие из толпы зрителей чувствовали себя предаваемыми, то есть довольно определенно выражали свой протест против заигрывания с рабочими. Это, конечно, инстинктивное...
– Классовое, думаете? – усмехнулся Суслов. – Нет, батенька, не надейтесь! Это сказывается нелюбовь к фабричным, вполне объяснимая в нашей крестьянской стране. Издавна принято смотреть на фабричных как на людей, отбившихся от земли, озорных...
Его вставки, мешая говорить, раздражали Самгина. И, поддаваясь раздражению, Клим продолжал:
– Взгляд – вредный. Стачки последних лет убеждают нас, что рабочие – сила, очень хорошо чувствующая свое значение. Затем – для них готова идеология, оружие, которого нет у буржуазии и крестьянства.
– Будто бы нет? – вставил Суслов, поддразнивая. Но Самгин уже не слушал его замечаний, не возражал на них, продолжая говорить все более возбужденно. Он до того увлекся, что не заметил, как вошла жена, и оборвал речь свою лишь тогда, когда она зажгла лампу. Опираясь рукою о стол, Варвара смотрела на него странными глазами, а Суслов, встав на ноги, оправляя куртку, сказал, явно довольный чем-то:
– А вы, Самгин, не очень правоверный марксист, оказывается, и даже...
Он с улыбкой проглотил конец фразы, пожал руку Варвары и снова обратился к Самгину.
– Не ожидал. Тем приятнее. Когда он ушел, Самгин спросил жену:
– Что это ты как смотришь?
– Слушала тебя, – ответила она. – Почему ты говорил о рабочих так... раздраженно?
– Раздраженно? – с полной искренностью воскликнул он. – Ничего подобного! Откуда ты это взяла?
– Из твоего тона, слов.
– Во-первых – я говорил не о рабочих, а о мещанах, обывателях...
– Да, но ты их казнил за то, что они не понимают, чем грозит для них рабочее движение...
– Они это понимают, но...
– Что – но?
– Они – бессильны, и это – порок.
– Не понимаю, – почему порок?
– Бессилие – порок.
Зеленые глаза Варвары усмехнулись, и голос ее прозвучал очень по-новому, когда она, вздохнув, сказала:
– Ах, Клим, не люблю я, когда ты говоришь о политике. Пойдем к тебе, здесь будут убирать.
Взяв его под руку и тяжело опираясь на нее, она с подозрительной осторожностью прошла в кабинет, усадила мужа на диван и даже подсунула за спину его подушку.
– У тебя ужасно усталое лицо, – объяснила она свою заботливость.
– Так тебе не нравится? – начал он.
– Да, – поторопилась светить Варвара, усаживаясь на диван с ногами и оправляя платье. – Ты, конечно, говоришь всегда умно, интересно, но – как будто переводишь с иностранного.
– Гм, – сказал Самгин, пытаясь вспомнить свою речь к дяде Мише и понять, чем она обрадовала его, чем вызвала у жены этот новый, уговаривающий тон.
– Милый мой, – говорила Варвара, играя пальцами его руки, – я хочу побеседовать с тобою очень... от души! Мне кажется, что роль, которую ты играешь, тяготи г тебя...
– Позволь, – нельзя говорить об игре, – внушительно остановил он ее. Варвара, отклонясь, пожала плечами.
– Ты забыл, что я – неудавшаяся актриса. Я тебе прямо скажу: для меня жизнь – театр, я – зритель. На сцене идет обозрение, revue, появляются, исчезают различно наряженные люди, которые – как ты сам часто говорил – хотят показать мне, тебе, друг другу свои таланты, свой внутренний мир. Я не знаю – насколько внутренний. Я думаю, что прав Кумов, – ты относишься к нему... барственно, небрежно, но это очень интересный юноша. Это – человек для себя...
Самгин внимательно заглянул в лицо жены, она кивнула головою и ласково сказала:
– Да, именно так: для себя...
