Бита за Рим (Венец из трав) - Маккалоу Колин (мир книг TXT) 📗
— Солдатский заработок скуден, — продолжал тот. — Добыча, захваченная после разгрома германцев, оказалась смехотворной. Гай Марий и его преемники научили рекрутов из числа обнищавшего населения отличать клинок меча от рукояти, обучили их чувству собственного достоинства, отличающему настоящего римлянина. И в этом я совершенно солидарен с Гаем Марием. Но теперь мы не имеем права швырнуть этих людей обратно, на городские задворки и в сельские лачуги. Ибо поступить так — значило бы собственными руками взрастить совершенно новое зло: массу обученных военному искусству людей, у которых нет денег, зато есть масса времени и в душе растет сознание обиды на то, как с ними обращаются люди нашего класса. Гай Марий предложил решить эту проблему, предоставив ветеранам из неимущих зарубежные общественные земли. Прошлогоднему городскому претору Гаю Юлию Цезарю выпала нелегкая задача расселять их на островах у африканского побережья. Я полагаю — и прошу относиться к моему мнению лишь как к стремлению предотвратить ожидающее нас мрачное будущее, — что Гай Марий был прав и что нам следует продолжать расселение ветеранов на общественных землях в зарубежных римских владениях.
Друз по-прежнему не сходил с места, избранного им для произнесения речи, и ясно видел, как при одном упоминании имени Гая Мария лица некоторых сенаторов помрачнели. Сам же Марий, сидевший в первом ряду, среди консуляров, остался к этому упоминанию совершенно безучастен и сохранял редкое спокойствие. В среднем ярусе на противоположной стороне, лицом к Марию, сидел экс-претор Луций Корнелий Сулла, недавно вернувшийся из Киликии, где он исполнял обязанности временного наместника. Сулла жадно ловил каждое слово Друза.
— Однако все это не способно покончить с самым близким и непосредственным источником зла — ager publicus в Италии и Сицилии, — продолжал оратор. — Необходимо что-то делать! Ибо покуда это зло не изжито, оно будет разъедать наши моральные устои, нашу этику, наше духовное здоровье, самые основы нашего существования. В настоящее время общественные земли в Италии принадлежат тем из нас и всадников, кто заинтересован в латифундиях, пастбищном хозяйстве. В Сицилии — крупным поставщикам ячменя, которые в большинстве своем спокойно живут в Риме, предоставив ведение хозяйства своим управляющим и рабам. На ваш взгляд, достаточно ли стабильно подобное положение вещей? Тогда примите во внимание следующее: еще с тех пор, как Тиберий и Гай Семпронии Гракхи заронили в нас эту мысль, ager publicus Италии и Сицилии лежат в ожидании, когда их искромсают на куски и расхватают. Насколько благородными людьми проявят себя грядущие полководцы? Удовольствуются ли они, подобно Гаю Марию, расселением своих ветеранов на зарубежных территориях или станут обольщать солдат посулами дать им италийские земли? Достанет ли благородства у будущих народных трибунов? Не выступит ли на сцену новый Сатурнин, который постарается привлечь низы обещанием земельных наделов в Этрурии, Кампании, Умбрии, Сицилии? Можно ли положиться на благородство плутократов будущих времен? Не может ли случиться так, что размеры общественных наделов будут еще увеличены, так что в итоге один или двое-трое человек завладеют половиной Италии или Сицилии? Ибо какой смысл называть общественные земли собственностью государства, если государство отдает их на откуп и те, кто стоит у кормила государственной власти, могут законодательным путем присвоить себе право поступать с этими землями, как им вздумается?!
Сенаторы зашевелились. Друз набрал полную грудь воздуха, широко расставил ноги и приступил к заключительной части:
— Нужно покончить с этим раз и навсегда, говорю я вам! Ликвидировать так называемые общественные земли Италии и Сицилии. Давайте здесь, сейчас наберемся мужества и сделаем то, что должно было быть сделано уже давно: разделим все общественные владения на мелкие наделы и раздадим их беднякам, ветеранам армии и вообще всем, кто того достоин! Давайте начнем с членов богатейших аристократических родов: выделим каждому из сидящих здесь его десять югеров из общественных земель. Выделим каждому римскому гражданину его десять югеров! Для одних это ничтожно мало, для других же — богатство, какого у них никогда еще не было. Раздайте землю, говорю я, всю до последней пяди! Не оставляйте ничего алчным людям, которые придут за нами, чтобы они не смогли уничтожить нас, наш класс, наше достояние. Да не достанется им ничего, кроме неба да объедков! Я поклялся приложить все силы, чтобы так и произошло! И я постараюсь добиться того, чтобы после меня от общественных земель не осталось ничего, кроме неудобиц на болотах. И не потому, что я забочусь о достойных и о бедняках. Не потому, что я беспокоюсь о судьбе наших солдат-ветеранов. И не потому, что я завидую присутствующим здесь и их собратьям из сословия всадников, кому отданы были на откуп эти земли. А потому — и это единственная побудительная причина, — что римские общественные земли таят в себе будущую катастрофу, покуда они лежат без дела в ожидании какого-нибудь полководца, который решит раздать их своим войскам вместо пенсии, какого-нибудь трибуна-демагога, который с помощью их раздела вздумает обеспечить себе власть над Римом, или нескольких плутократов, которые поймут, что, присвоив эти земли, они обеспечат себе владение половиной Италии или Сицилии!
Сенаторы выслушали Друза, и речь его заставила их призадуматься. По крайней мере в этом он преуспел. Даже Филипп не нашелся что возразить. Цепион хотел было выступить, но Секст Цезарь отказал ему в слове, бросив, что на сегодня уже сказано достаточно и заседание продолжится завтра.
— Ты хорошо говорил, Марк Ливий, — сказал Марий Друзу, направляясь к выходу. — Продолжай отстаивать свою программу в том же духе — и ты станешь первым в истории народным трибуном, за которым пойдет Сенат.
Но настоящим сюрпризом для Друза стало то, что по выходе с заседания к нему подошел Луций Корнелий Сулла, с которым он был едва знаком и который выглядел словно бы возмужавшим после своего возвращения из экспедиции.
— Я только недавно вернулся с Востока, Марк Ливий, — обратился к нему Сулла, — и хотел бы услышать все в подробностях. Я имею в виду два законопроекта, которые ты уже провел, и все твои идеи касательно общественного землевладения.
Сулла действительно был очень заинтересован, ибо был одним из тех немногих присутствовавших при речи Друза, у кого хватило проницательности понять, что перед ними не радикал-реформатор, а, напротив, сугубый консерватор, озабоченный прежде всего сохранением прав и привилегий своего класса.
Дойдя до колодца комиций, они остановились, и Сулла принялся жадно впитывать суждения Друза. Время от времени он прерывал собеседника вопросом, и тогда трибун подробно отвечал, радуясь, что хоть один из патрицианского рода Корнелиев расположен был слушать то, в чем остальные его сородичи однозначно усмотрели бы лишь предательство. В конце продолжительной беседы Сулла протянул Друзу руку, с улыбкой поблагодарил от всей души и заверил:
— Я буду голосовать за тебя в Сенате, пусть даже в народном собрании мне это сделать не дано.
Они направились обратно к Палатинскому холму. Однако продолжить обмен мнениями в более теплой обстановке, за кувшином доброго вина, ни один из них другому не предложил: той симпатии, которая располагала бы к подобному приглашению, не возникло. Перед домом Друза новый союзник хлопнул его на прощание по спине и двинулся вниз по склону холма. Сулле не терпелось поговорить с сыном, чьи советы он начинал ценить все больше, хотя зрелой мудрости в них, Луций Корнелий сознавал, не было ни на грош. Сулла-младший служил ему чем-то вроде резонатора и в этом качестве — при отсутствии многочисленных сторонников — был совершенно незаменим.
Однако по возвращении домой Луция Корнелия Суллу ждало тревожное известие: сын слег с сильнейшей простудой. Кроме того, доложили ему, его ожидал посетитель со срочным сообщением. Однако первая весть напрочь вытеснила из головы Суллы вторую, и он поспешил не в кабинет, а в гостиную, где Элия уложила его сына, решив, что душная тесная спальня — неподходящее место для больного. Войдя туда, Луций Корнелий встретил лихорадочный, но полный обожания взгляд юноши, хлюпавшего носом, и утешающим тоном произнес:
