Гайдар - Камов Борис Николаевич (читаем книги бесплатно .TXT) 📗
Последний раз Гайдар был дома два месяца назад. Точнее: месяц и двадцать два дня, потому что уехал 30 августа. Но эта поездка в Москву с передовой - для отчета! - была теперь далека, словно детство…
«На тот случай, если бы я был убит»
О том, что едет на фронт, решил сразу, как только услышал воскресное сообщение. Уезжая в Болшево с Кулешовым, оставил заявление Фадееву. 2 июля послал из Дома творчества Фадееву телеграмму: «Закончив оборонный сценарий вернусь Москву шестого не забудьте о моем письме оставленном секретариате. Гайдар». А возвратись, начал хлопоты.
Он ходил из одного кабинета в другой, пока его, рядового, подлежащего призыву по состоянию здоровья в последнюю очередь, не переосвидетельствовали, пока медики не позволили ехать на фронт хотя бы журналистом.
«Комсомолка» согласилась послать его своим корреспондентом. Генеральный штаб выдал пропуск. В редакции отпечатали удостоверение: «Дано писателю тов. Гайдару… в том, что он командируется в действующую Красную Армию…»
В тот же день, 19 июля, «Пионерская правда» начала печатать «Клятву Тимура». Он очень ждал этот номер. А когда прочел, усмехнулся: полковник Александров в «звуковом письме» Жене говорил: «Когда ты услышишь эти мои слова, я буду уже на фронте…»
Выходило все как по писаному.
В магазине на Арбате купил рюкзак с карманами, полевую сумку, бинокль, фляжку. Привел в порядок дела и бумаги.
На книжке «Мои товарищи» написал: «Милая Дора, что бы люди ни говорили, они всегда говорят одно и то же. Они говорят о своем горе и «своих» радостях И я с тобой говорил всегда о том же. Твой Гайдар».
На отдельном листке по пунктам перечислил всякие распоряжения:
«1) Документы военные старые разделить на две части - запечатать в разные пакеты.
2) В случае необходимости обратиться: в Клину к Якушеву. В Москве - сначала посоветоваться с Андреевым («Пионерская правда»)…
3) В случае если обо мне ничего долго нет-, справиться у Владимирова… или в «Комсомолке» у Буркова.
4) В случае еще какого-либо случая действовать не унывая по своему усмотрению.
Будь жива, здорова! Пиши, не забывай. Твой Гайдар». Написал еще одно письмо. Начиналось оно так: «В партбюро. Дорогие товарищи - на тот случай, если бы я был убит, обращаюсь с просьбой…» [16]
Доре не читал, но объяснил: письмо про нее, если будет трудно - чтоб не постеснялась, отнесла. Конверт заклеил. На конверте: «В партбюро Союза советских писателей - от Арк. Гайдара».
Женьке на том же Арбате купил книгу сказок и вклеил страничку со стихами:
Едет папа на войну
За Советскую страну…
. . . . .
Женя книжку прочитает
И о папе помечтает.
Он в далекой стороне
Бьет фашистов на войне!
Все. Теперь можно было ехать…
Дора с Женей хотели идти провожать - не позволил. В переулке, у самого парадного, непонятно как проведав, стояла толпа знакомых дворовых мальчишек и девчонок, с которыми играл, ходил фотографироваться, которых водил в кафе кормить пирожными. Ребята вышли тоже провожать.
С Дорой и Женей простился у парадного. Пожал руки ребятам и, не оглядываясь, пошел чуть вниз, мимо дома, где жил Валерий Павлович Чкалов, на улицу Чкалова - и повернул направо, к Курскому вокзалу.
С Тимуром простился незадолго перед тем: Тимур эвакуировался в Чистополь.
Возвращение в юность
Когда проснулся утрам, поезд шел уже украинскими степями. Белые хаты. Желтеющая рожь. Золотистые подсолнухи, синее неба - от всего веяло покоем, но покои был обманчив. Он знал по минувшей ночи, когда эшелон простоял несколько часов в тупике, пережидая воздушный налет на Москву.
Знал и по девятнадцатому году, когда ехал той же дорогой, а их курсантский эшелон чуть не пустили под откос. И сейчас еще в колесной перестуке можно было уловить ритм курсантской песни: «Прощайте… матери… отцы… прощайте… жены… дети… Мы победим… народ… за нас… Да здравствуют…»
И вот он снова был в Киеве. А Киев снова был фронтовым городом.
Поселили его в фешенебельном «Континентале», а он тут же отправился на передовую и помнил испуг на лицах мальчиков-лейтенантов, недавних его читателей, которые упрашивали его не лезть туда, где, по их мнению, было всего опаснее.
«Есть, есть!» - отвечал он, шутливо беря под козырек подаренной ему каски. И в самом деле не лез - до следующего раза.
Он снова попал в окопы, снова был на передовой. И снова это случилось под Киевом.
Признайся он в том лейтенантам, его бы сочли за сентиментального, стареющего чудака, но он чувствовал себя здесь необыкновенно молодым. И верил: куда бы ни сунулся, что бы ни делал - с ним ничего не случится. Это было чисто детское ощущение: ведь только дети верят в свое бессмертие.
Он хотел сразу все увидеть, во все вникнуть: времени на долгосрочные курсы повышения былой квалификации не было. Ведь он только «из хитрости» назвался журналистом, как «из хитрости» стал детским писателем. На самом деле он всю жизнь был солдатом. И сюда приехал прежде всего воевать.
Он смотрел, как глубоко выкопаны и насколько обжиты окопы, прикидывал, далек ли передний край противника, проверял, выдерживают ли его нервы удары снарядов и кошачий вой мин.
К удивлению, выдерживали. Он много раз проверял это в батальоне Прудникова - того самого, который еще 22 июня, у Буга, отбросил на своем участке немцев - с их танками и мотоциклами - за линию границы, двое суток не давая гитлеровцам продвинуться ни на метр, пока не приказали отойти.
Прибыв в батальон старшего лейтенанта Прудникова, он сразу насел на комбата со своими вопросами. Прудников отвечал, правда, вид карандаша и бумаги комбата чуть сковывал: перед каждым ответом Прудников делал маленькую паузу.
Во время интервью вошел командир взвода разведки Бобошко и доложил: «Взвод к выполнению задания готов…»
И тут он, робея, как минуту назад перед ним робел Прудников, попросил комбата, глядя прямо в глаза: «Товарищ старший лейтенант, позвольте… вместе с ними?…»
«Стоит ли рисковать, - растерялся Прудников, - товарищ писатель?…»
Понимая, что сорвалось и досадуя на себя («Разве бы сам он, будь Прудниковым, отпустил?…»), устало ответил:
«Я могу писать только о том, что сам видел, сам испытал…»
«Что ж, - неожиданно согласился комбат, - раз вы считаете, что так надо, пусть так и будет…»
Прудников дал ему свой планшет с картой, шепотом, о и слышал, наказал разведчикам «сберечь писателя, чего бы это ни стоило». И они тронулись.
Поначалу вышло на редкость удачно: унтера взяли бесшумно, однако немцы его быстро хватились. Открыли стрельбу. Шальная пуля угодила в командира взвода. Ион почти всю дорогу нес Бобошко на себе.
Когда вернулись в батальон и сдали унтера, сказал, чтоб сделать приятное Прудникову:
«Ну вот, теперь мне есть о чем писать…»
А Прудников поблагодарил его: кто-то из бойцов сказал комбату: «А писатель-то в нашем деле, оказывается, грамотный… Это он подсказал, где у немцев боевое охранение и где нужно брать «языка». Там и взяли».
Начавшийся бой застал его на командном пункте.
Ион расположился рядом с Прудниковым, понимая, что недаром с этим насмешливо-спокойным в любой ситуации человеком связывает солдатская молва непобедимость второго батальона. С доброй завистью старого командира наблюдал за быстрыми и четкими распоряжениями Прудникова, видя и понимая, как много изменилось в армии за двадцать лет.
А наутро, когда немцы двинулись в «психическую», о н, не выпуская из рук бинокля, глядел, как приближались вражеские цепи: хмельные, в расстегнутых мундирах с закатанными рукавами.
