Чертово колесо - Гиголашвили Михаил (читаемые книги читать онлайн бесплатно полные .TXT) 📗
В их районе милиционер считался самым позорным существом на свете. В детстве Кока внимательно рассматривал их: «Вот, руки-ноги как у людей, а на самом деле…» Ведь менты только похожи на людей, но в действительности не люди, а твари, у которых под формой есть хвост, под сапогами — копыта, а на голове — рога. Потому они не снимают никогда своих голубых фуражек. А оружие носят для самозащиты, если кто-нибудь захочет содрать с них брюки, чтобы отпилить копыта или оторвать хвост.
И маленький Кока свято верил в это и даже не раз подговаривал старших ребят попросить пожилого добродушного участкового Гено снять фуражку. Впрочем, порой летом, в беседке за домино, Гено, снимая фуражку, обтирал потную лысину красным платком. Рогов не обнаруживалось. Но и на это было объяснение — выпали от старости, как зубы у дворовой собаки Зезвы.
Позже, за мелкие проступки, Кока начал сам попадать в милицию. Еще бы не попасть!.. Милиция целыми днями только и делала, что колесила по городу, выискивая, к чему бы придраться и кого бы поймать с целью выкупа. Из милиции Коку обычно вызволяла сестра бабушки, великая актриса, столь популярная в народе, что когда она приезжала за Кокой в участок, менты толпились в дверях, начальник бегал за кофе, а паспортистки слушали, разинув рты, ее монологи о жизни, во время которых Коке то попадало по щекам, то рассказывалось, какой он умница, но его портит всякая уличная сволочь «вроде вас».
Один раз актриса-спасительница так вошла в раж, что стала кричать на начальника милиции, почему он ловит всяких сопляков, а настоящих бандитов не сажает, и под горячую руку дала ему звонкую оплеуху. Начальник ошарашено бросился целовать ей руку, сочтя оплеуху за редкую милость.
«Чтобы никуда из дома не выходил, сидел и читал Шекспира, я проверю!..»— голосом Медеи из последнего акта кричала она на Коку, и милиционеры зачарованно повторяли за ней хоровым эхом:
«…Понял?.. Шекспира!.. Проверит!.. Сиди!.. Читай!.. Дома!..»
И Кока кивал повинной головой — никуда, никогда, ни за что не пойду, только Шекспира, конечно, кого еще, всегда, понял, читать и учить наизусть!..
«Дай мне тут же великую клятву, что никогда больше ни единой капли в рот не возьмешь! Сейчас же!» — с неподдельной патетикой показывала она пальцем на заплеванный пол каталажки.
И милиционеры под гипнозом подтверждали:
«…Да, да, клятву!.. Тут же!.. Сейчас же!.. Великую клятву!..»
Кока обреченно кивал:
«Даю… Клятву… Никогда… Ни капли… Великую и крепкую… Ни за что… Ни одной… Никогда…»
«Не забывай, что ты позоришь не только себя, но и всю семью — отца и мать, бабушку и дедушку…»— подробно перечисляла она, по-макбетовски загибая пальцы.
«…Тетю и дядю!.. Братьев и сестер!..» — подсказывали менты в столбняке, а Кока свято обещал, что будет помнить об этом вечно, напишет сто раз на плакате и повесит над столом, чтобы не забывать.
«Ну все, негодник! Я прощаю тебя!.. Твой проступок невелик. Я вижу, ты раскаялся. Иди и подумай! И неделю из дома — ни ногой! Прочтешь дважды «Венецианского купца». А потом расскажешь мне наизусть пятый монолог Лоренцо! — обнимала она Коку (начальник смахивал слезу, паспортистки разводили руками — «ясное дело, молодой, все бывает», а прочая милиция стояла в ступорном молчании, шепча про себя: «венецианский… Лоренцо… ва…»). — А это вы, пожалуйста, выбросите в мусор, — величественно кивала великая актриса на Кокины корявые объяснительные. — Если эти бумажки вам так дороги, то напишите на них резолюцию, что я взяла своего племянника на поруки, под личный надзор и контроль. Надеюсь, этого вполне достаточно?..»
«Меня тоже возьмите! На поруки, под контроль, под надзор!»— робко-радостно шутил начальник, разрывая протоколы и в спешке кидая их мимо мусорного ведра.
«Тебя уже поздно брать на поруки. Горбатого могила исправит!» — усмехалась актриса, протягивая руки для поцелуя.
«Правильно! Поздно! Могила! Кладбище! Тут, тут подпишитесь! Автограф», — просил начальник и заискивающе спешил подсунуть чистый лист бумаги — показать семье. Паспортистки, затаив дыхание, тоже молили о милости:
«И для нас!.. Автограф!.. Просим!..»
Спасительница заполняла подписями лист, который тотчас начинал по линейке делить завхоз — чтоб всем досталось на память. Милиция вздыхала и с обожанием повторяла:
«Спасибо!.. Спасибо за все!.. Заходите в гости!»— начальник торопился спрятать самый большой автограф, паспортистки всхлипывали, а оперы умильно смотрели поверх голов.
«К вам? В гости? Нет уж, лучше вы ко мне — в театр, на спектакль! По линии культпросвета! Милости прошу!»-лукаво приглашала она и под восторженными взглядами величественно удалялась.
Оперы снимали головные уборы. Паспортистки махали платками. Шофер почтительно открывал дверцу черной «Волги», проверяя синюю мигалку, чтобы с ветерком доставить домой народную любимицу. Следовало прощание с начальником милиции — она целовала его в лоб, а он рыдал, как буйвол. И кто-то опоздавший, видя эту сцену, обязательно думал, что идет киносъемка, и недоумевал: где же камеры и прожекторы?
Звонок вывел Коку из задумчивости. Он схватил трубку, надеясь на какие-нибудь хорошие известия про курево или ширево, но женский металлический голос холодно сообщил, что его срочно вызывают в военкомат, и если он завтра не явится в десять часов, то милиция заберет его в тюрьму.
— Почему? Что вам надо? — перетрусил Кока. — Я пацифист!
— Переучет, — отрезал голос. — Если не хотите загреметь на два года, приходите без опозданий, ровно в десять.
В армию Кока совсем не хотел, но и военкомата панически боялся. Ночью не спал и думал, что делать.
«Если идти — поймают, в казармы кинут, кровь выпьют. Не идти — сами придут, заберут… Знают, что я тут. И куда спрятаться? Уехать? Денег на билет нет, мать сама на мели, даже телефон у нее недавно в Париже отключили за неуплату… У кого спрятаться, где одолжить?.. Плохи дела… А может, правда, переучет?..»
На другой день, поджав хвост, Кока потащился в военкомат, надежно спрятав паспорт в Марселя Пруста и взяв с собой только военный билет (залитый пивом и жиром во время «обмывки»). Он пугливо отворил тугую дверь, готовый бежать при любой опасности.
За стойкой — смазливая стройная девушка в военной форме. Зыркая хитрыми глазками, она спросила:
— Кока Гамрекели? Очень хорошо. Пишите свою автобиографию.
— Зачем? — удивился Кока.
— Так надо! Полагается для переучета! Вот бумага и ручка!
Не отходя от стойки, Кока начал что-то царапать, а девушка подбадривала:
— Давайте, пишите, как следует. Приказ. Вон, вас там человек ждет, — вдруг добавила она тише, указывая крашеными глазками на угол приемной, и шепнула совсем тихо: — Из КГБ.
А к стойке уже спешил с протянутой рукой полный курчавый парень лет тридцати, в белой рубашке и темных брюках:
— Я — Хачатур, лейтенант КГБ! А вам Николай назвать?.. Давай прогуляем туда-сюда, говорим, эли. Куда лучше ходить, бана?
— Вам лучше знать, — с ужасом прошептал Кока, слыша только страшные три звука, звенящие молотом по серпу: «К! Г! Б!» — и мало что понимая в ломаной речи странного брюнета.
— Я не местный, бана, городу не знаю. В садику посидим, ара? Можно назвать мне Хачик, — забирая со стойки лист с начатой биографией, сказал лейтенант и спрятал бумагу в портфель.
«Не местный? В садику? Ара? Хачик? Он что, больной? Или это я свихнулся?» — думал Кока, в оцепенении спускаясь по щербатым ступеням военкомата. Но на улице никто не поволок его в «воронок», и он немного пришел в себя. Лейтенант шел сзади и в затылок тоже не стрелял.
Кока направился в скверик. По дороге он осмелел и стал прислушиваться к своему словоохотливому спутнику, который раскатывал «р» так звонко и крепко, что прохожие оборачивались вслед, а на его хриплое «х» уличные собаки отзывались настороженным урчаньем. Выяснилось, что Хачик — сын генерала армянского КГБ и попал в Тбилиси по «обмену»: закавказские кагебешные тузы, державшие сыновей при себе в своих ведомствах, устав от нареканий Москвы в кумовстве, решили перехитрить Кремль и перетасовать детишек по Закавказью, предварительно, конечно, договорившись с коллегами о «присмотре». Присмотр должен быть обоюдным и строгим: я слежу за твоим, а ты — за моим… иначе твой у меня в заложниках, как и мой — у тебя… И если мой не будет делать карьеру, то и твоему далеко не пойти. Словом, погон за погон, медаль за медаль.
