Misterium Tremendum. Тайна, приводящая в трепет - Дашкова Полина Викторовна (бесплатные онлайн книги читаем полные версии .TXT) 📗
– Что ж он, совсем не бережется? – тихо спросила Таня.
– Глупый вопрос. – Есаул отвел глаза. – Таких, как он, Бог бережет. Ты не перебивай. Слушай. Иногда врывались в станицу просто от отчаяния. Пятнадцатого марта у Ново-Дмитриевской вымокли под дождем, потом ударил мороз, поднялась пурга. Шинели в ледяной корке, как стальные латы. Марковский полк оказался один под большевистскими пулеметами. Силы были совсем неравны, однако выбора не осталось. Бросились в атаку, в рукопашную схватку, выбили большевиков, открыли всей армии путь в станицу. Вот оттуда и двинулись на Екатеринодар. Двадцать девятого марта бои начались страшные. Ни о чем уж не думали, хотели одного: войти в город, а там поскорее в баню, косточки прогреть, вшей извести, выспаться в тепле, под крышей. Многие полегли, полковник Неженцев Митрофан Осипович, героический был человек, поднялся в атаку, крикнул: «Корниловцы, вперед!» И упал. Пулей голову ему пробило, сразу насмерть. Для всей армии это была тяжелая потеря, Корнилов сильно страдал. Сказал: теперь, если не возьмем Екатеринодар, мне останется пустить себе пулю в лоб. Не надо было ему этих слов произносить. Ох, не надо. Грех. Утром тридцать первого в дом влетала граната. Лавр Георгиевич пил чай. Осколком ему пробило висок. Вот тебе и пуля в лоб! Отпевали тайно, могилу спрятали, сравняли с землей, опасаясь надругательства большевиков. Отчаяние, паника. Казалось, теперь все кончено. Командование принял Антон Иванович Деникин. Чтобы спасти армию, он приказал снять осаду, отступать в северо-восточном направлении. За девять дней армия прошла двести двадцать верст почти без потерь. В нее стали вливаться кубанские добровольцы. Казачки уж успели отведать советской власти. Шли к Деникину целыми сотнями. Тем временем и донские казаки восстали против большевиков, взяли Новочеркасск. Павла Николаевича твоего отправили на разведку, для переговоров. Вернулся он с доброй вестью, с сотней казачков. Ну что еще тебе рассказать? Бои, переправы, наступления, отступления. Одно слово – война. Своими глазами я видел психическую атаку марковцев. Офицеры идут вперед, молча, без единого выстрела. Действует сильно, нервы у большевиков сдают, бегут кто куда, как черти от ладана.
– И Павел ходил в такую атаку? – спросила Таня.
– Ходил. Тишина страшная, величественная. Ровные шеренги, твердый шаг. Потом уж, за офицерами, летит на врага конница, и грохот, словно настал конец света. А может, и правда он уж настал, а мы не заметили? Война, как водка, туманит голову. В бою все честно. А как победа, бойцы уж не благородные герои, а звери. Самосуд да грабеж. Трофеев много. Казачки дуреют, спешат домой, на Дон, с обозами, добро по сундукам прятать. Для мирного населения выходит, что красные, что белые, один черт. И те и другие грабят, убивают, насильничают. Всеобщая лютость и одичание. Пропала Россия.
Тане хотелось больше расспросить о муже. Пищик видел Павла в последний раз мельком, в Ростове, и к тому, что уже рассказал, ничего добавить не мог.
– Что ты мучаешь меня? Жив твой полковник, воюет, скучает по тебе, по сыну, письмо вот писал, да передать не решился.
– Вы хотя бы прочитали, что там было?
– Как я прочитаю? Писал, правда, при мне, да ведь по-французски. И порвал сразу.
Таня стала часто видеть во сне эту сцену. Павел, седой, худой, в коридоре на подоконнике быстро пишет чернильным карандашом на клочке бумаги. Рядом стоит старый есаул, курит, ждет. Картинка эта терялась в слоях дыма, в мутном сизом тумане, и Павел на ней был какой-то условный, черно-белый, словно вырезанный из фотографии.
В сентябре начались занятия в университете. Теперь студентом мог стать любой желающий, достигший шестнадцати лет, неважно, обучен ли он грамоте. Желающих набралось несметное множество. Студенты имели льготы, освобождались от трудовой повинности, получали продовольственную карточку, приезжие обеспечивались койкой в общежитии.
На медицинский факультет приняли без всяких экзаменов пять тысяч человек, хотя аудитории могли вместить не более двухсот пятидесяти. Вместо лекций проходили собрания, на которых выбирали президиумы, обсуждали реформы самоуправления, драли глотки, топали, свистели. Председательствовала молодая стриженая дама в кожаной куртке по фамилии Познер, политический комиссар. Она то и дело стучала докторским молоточком по графину и повторяла:
– Тихо, тихо, товарищи!
Но никто ее не слушал. В аудиторию набилась шумная, грязная, хамская толпа, с махоркой, с семечками, громким гоготом, матерной бранью.
«Пропал университет», – думала Таня, искала глазами в толпе знакомые лица или хотя бы просто лица.
Их было совсем мало. В основном какие-то морды, рожи, хари. Воняло портянками и перегаром.
«Господи, я ненавижу их, прости меня. Разве я брезговала простыми солдатами в лазарете? Я таскала из-под них утки, вытирала им слезы, писала письма их матерям и женам под диктовку. Ну ведь это те же самые люди. Бывшие солдаты, крестьяне, рабочие. Молодые мужички, мелкие приказчики, мещаночки, швейки. Я никогда не чувствовала пропасти между собой и ими. Мы говорим на одном языке. Но теперь меня тошнит от них. И вообще от жизни тошнит. Не могу больше».
В первые месяцы разрухи Таня самоотверженно сражалась с грязью и хаосом. Прислуга исчезла, старушка няня делала, что могла. Папа и Андрюша старались помочь. Папа приносил продукты, Андрюша таскал воду ведрами из колонки в соседнем дворе, колол дрова, топил печь. Но это была капля в море. Вся огромная, зловонная, ледяная махина бытовых забот образца 1918 года свалилась на Танины плечи.
Стирка, стряпня, уборка отнимали уйму сил и времени. Каждый день нужна была теплая вода, чтобы вымыть ребенка, чистые пеленки требовались в огромном количестве. Почему-то именно мыло при большевиках исчезло в первую очередь. Всего не хватало, но мыло превратилось в особенную роскошь.
Таня научилась штопать, шить, вязать, оттирать песком грязные сковородки. Жарили в основном на касторке, но и ее экономили, берегли каждую каплю, поэтому все пригорало. В квартире стоял какой-то особенный, омерзительный запах. Мишенька начал ползать, приходилось драить полы, тряпок не хватало. Грязь наступала со всех сторон, Таня сражалась с грязью, как с личным врагом, стиснув зубы, стыдясь своего отчаяния.
День за днем одно и то же, тупая изматывающая рутина, от которой никуда не денешься. Вымыть волосы, надеть чистое белье, привести в порядок красные, распухшие, шелушащиеся руки становилось все трудней.
Еще весной при очередном обыске в группе товарищей оказалась молодая зоркая бабенка, она вычистила комод и платяной шкаф в комнате Тани. Исчезли не только украшения, платья, блузки, юбки. Чулки, нижнее белье, щетки, гребенки, заколки, баночки с кремом, флаконы с духами, серебряный маникюрный набор – все было реквизировано.
Тогда она отнеслась к этому спокойно. Она еще не привыкла к новой реальности и легко расставалась с вещами. Но теперь нечего было надеть и негде купить. Такая мелочь – маникюрные ножницы, пилка для ногтей. Но что же делать без них?
В университетской аудитории, в толпе новоиспеченных студентов, Таня увидела ту самую молодую зоркую бабенку, и в ушах ее сверкали маленькие бриллиантовые сережки, папин подарок на именины в шестнадцатом году. Бабенка не боялась их носить, и Таню узнала, взглянула на нее с наглой усмешкой.
Таня пробралась сквозь толпу к выходу, убеждая себя, что просто не желает терять время, торчать на этом идиотском собрании. Лучше уж забежать домой перед дежурством, нацедить молока для Мишеньки, постирать и развесить замоченное с утра белье. Скоро толпа этих случайных людей схлынет, начнутся нормальные занятия.
Она вышла во двор. Там стояли два грузовика. Из них прямо на землю выгружали трупы.
– Гляди, гражданочка студентка, сколько покойничков привезли вашему брату для анатомических занятий, – весело крикнул Тане молодой парень в кожаной куртке, – даешь рабоче-крестьянскую медицину!
Не оглядываясь, она бросилась бежать, вслед ей слышался веселый гогот. Только у Триумфальной площади она опомнилась, остановилась, пошла спокойным шагом.
