Грех и святость русской истории - Кожинов Вадим Валерьянович (читать книги онлайн бесплатно полные версии txt) 📗
Застит низкого солнца клочок
Темной воли несметная стая.
Но косится в бою твой зрачок,
Голубиную книгу читая.
1988
* * *
В.К.
Ты прости: я в этот день печален,
Потому что солнце не взошло.
Дух добра и света изначален,
Но смотреть на землю тяжело.
Вот бредут, покачиваясь, двое
И поют навзрыд во мраке дня:
– Цареград уйдет на дно морское,
А Москва погибнет от огня.
Это значит, надо торопиться,
Из людей повыбит сущий дух.
Кроме праха, ничего не снится…
Как еще ты держишься, мой друг?
1991
НА ЗАКАТ
В.К.
Ты жил от сердца: песни пел
И мысль наслаивал годами.
И черт едва тебя терпел,
Качая русскими горами.
Ты даже тенью знаменит,
Но понимал, что в этом мире
Кольцо врагов тебя теснит,
Хотя круги друзей все шире.
Какие годы полегли!
Им не подняться… И порою
Печаль – ровесница земли —
В Москве беседует с тобою.
И с каждым годом реже свет.
Река времен уже по плечи.
Как написал не твой поэт:
Иных уж нет, а те далече.
Еще по-русски говорят,
И там Георгий скачет с пикой,
Где твой сливается закат
С закатом Родины великой.
1990
О.Г. Панаэтов. Кожинов и Бахтин. Дар учительства и дар ученичества
Среди многочисленных дарований Вадима Валериановича Кожинова одно имеет особое значение в контексте русской культуры. В.П. Попов свою статью о Кожинове назвал «Учитель». Не тот, кто «обучает», но тот, кто передает всего себя по капле своим ученикам. И для этого нужен особый дар, особый талант сохранения таланта. Трудно представить русскую культуру второй половины XX века без Вадима Валериановича. Речь не только о прекрасных его работах о русской литературе и русской истории. «Деревенская проза», Николай Рубцов, Анатолий Передреев, Николай Тряпкин, Юрий Кузнецов, Юрий Селезнев, – так или иначе эти явления русской культуры неотделимы от имени Вадима Кожинова.
В одну из моих последних встреч с Вадимом Валериановичем у него дома, закончив разговор о Ф. Достоевском и К. Леонтьеве (тема моей кандидатской диссертации, руководителем которой был, к моему счастью, Кожинов), он вдруг сказал мне:
– Вы знаете, что у меня есть одно увлечение – открывать «новые имена». Вот посмотрите. – И включил видеокассету с записью выступления певца и гитариста Александра Васина, исполнявшего собственные песни, песни на стихи русских поэтов и духовные стихи. Завораживающая мелодия. Проникновенные слова. Вспоминалась лермонтовская строка, ставшая названием и одной из статей Вадима Валериановича: «Что за звуки! Неподвижен внемлю…» – Вот мое новое открытие. Каково! – восторгался Кожинов. – А какой парень удивительный! Собрал вокруг себя целую дружину таких же, как сам. Вот как действует русская песня, как объединяет людей!..
Но среди открытий Кожинова есть и особенное (хотя каждое по-своему великое). Это Михаил Михайлович Бахтин. «Человек, нашедший Бахтина в Саранске», – так назвал его Б.М. Парамонов. Вадим Валерианович не просто «открыл Бахтина», но стал его учеником, сподвижником и продолжателем его дела. И этим делом стало творение русской культуры. Вклад обоих переоценить невозможно.
Эпохи высшего взлета человеческого духа – эпохи глубоко трагические (рождение Христианства, Возрождение, Французская революция). XX век – такой же, особенно это ощущается в России. Великие имена – духовные вершины перечислять можно долго. Сегодня мы говорим о Кожинове и Бахтине. Сам – замечательный, великий учитель, Кожинов обладал удивительным даром – даром ученичества. Одно без другого и немыслимо. Из этого двуединого явления и вырастает культура, связывающая поколения, сближающая эпохи. В этом смысле особое значение пробретают слова, которые, по воспоминаниям Кожинова, любил говорить Бахтин: «Царство Божие не внутри нас и не вне нас; оно – между нами…». Отсюда и понятно смелое сопоставление Кожиновым духовного наследия Нила Сорского «От писаний Святых отец о мысленном делании, сердечном и умном хранении, чесо[чего] ради нужно сие, и, како подобает тщатися о сем» и идею «диалога по последним вопросам бытия» русского мыслителя XX века.
В.В. Кожинов указал, что это сопоставление не может быть «прямым», буквальным, ибо они разделены пятью веками и целостное деяние Преподобного имело иную природу и иное значение. Однако определенная нить от Ниловой «беседы» с Богом ведет к Достоевскому и к Бахтину. Тут же он высказал и надежду, что «будет создана (а в этом есть настоятельная необходимость) своего рода история идеи диалога как основы бытияв русской культуре».
Кожинов отстаивал идею русского происхождения великих открытий Бахтина, указывал на ошибочность, поверхностный характер утверждений Н.К. Бонецкой, В.Л. Махлина о том, что Бахтин на Западе будто более понятен, принят, а в России не оценен по достоинству, что идеи русского мыслителя восходят к Когену, Гуссерлю, М. Шелеру. Конечно, влияние последние оказали, но едва ли идеи их стали для Бахтина основополагающими. В.В. Кожинов указывал и на характерное для Бахтина «оргиническое слияние систематичности, объективности, последовательности немецкого философского мышления и вселенской широты и глубины русского духовного творчества». С этим сам Бахтин был согласен. Правда, он усматривал своего рода «недозрелость», существенный изъян русского философствования именно в непоследовательности и «недоверенности», полагал, что в России философии в собственном смысле не было вообще и правильнее будет говорить о русском «мыслительстве», употребляя это слово с оттенком иронии. «Русские мыслители, – пересказывал слова Бахтина Кожинов, – нередко, как бы зажмурив глаза, перепрыгивают через «бездны» вместо того, чтобы рассмотреть их спокойным бесстрашным взглядом». Кожинов рассказал и о том, что Бахтин поставил перед собой чрезвычайно трудоемкую задачу: превратить русскую мысль в столь же «совершенное» создание, каким является мысль германская». Об этом же он написал и в статье, посвященной Бахтину. На первый взгляд парадоксально: великий мыслитель, создатель теории диалога (прежде всего идей), понимаемого широко, вплоть до отражения бессмертия, вдруг говорит о необходимости «завершенности» русской мысли – явления по природе незавершимого. Кожинов увидел в этом не «странность», не «ошибочность», а именно воспринял как поле для спора-диалога. В беседе с Вадимом Валериановичем я коснулся этой темы. Разговор зашел об увлеченности Западом, характерной для многих русских мыслителей в той или иной степени (речь об увлеченности, а не о западничестве a la В.П. Боткин и уж тем более не русофобии в духе А. Сахарова или А. Яковлева). Это касается Пушкина и Чаадаева, Лермонтова и Герцена, Достоевского и К. Леонтьева, в той или иной степени отдавшим дань «священным камням» Европы, прежде всего форме, упорядоченности. Я спросил и о влиянии на Бахтина католичества.
Да, это почти характерное явление, – ответил Вадим Валерианович. – Дело в том, что порой возникала у них, как и у каждого, потребность встать на что-то твердое. Русская мысль иная; почва, та, о которой говорил Достоевский, порой кажется, а порой и является зыбкой. Но ведь заметьте, при этом они все оставались русскими людьми, ибо одно дело временное желание (или соблазн), другое – основа личности и творчества. Таким «соблазном» для некоторых стала не только западноевропейская мысль, но даже и католичество. Но западными писателями, западными мыслителями, католиками они не стали и не хотели становиться. Таков и Бахтин.
В статье о Бахтине «Великий творец русской культуры XX века» Кожинов отметил, что Бахтина «никак нельзя считать мыслителем западного типа, что его пиетет в отношении германской философии ни в коей мере не подразумевал сколько-нибудь высокой оценки английской или французской мысли. То есть дело шло о специфических достижениях вполне конкретной германской культуры мышления, а вовсе не о каком-либо «западничестве». В этом и проявляется, надо полагать, диалог культур. В упомянутом разговоре с Кожиновым я спросил Вадима Валериановича о возможности сопоставления идей Бахтина и Хайдеггера. Он нашел эту мысль перспективной, рассказал о том, что Бахтин познакомился с философскими идеями немецкого мыслителя в конце жизни и очень ими заинтересовался.
