Откровения Екатерины Медичи - Гортнер Кристофер Уильям (читать книги регистрация .TXT) 📗
Я цепенела от ужаса, но прилагала все силы, чтобы внешне оставаться бесстрастной, не выдавая ни своего стыда, ни страха перед тем, что совершила. Тот самый мир, который я стремилась обрести посредством союза Марго и Генриха Наваррского, теперь оказался на краю гибели. Франции грозила еще большая опасность, чем когда-либо, а потому я трудилась без устали и не вставала из-за стола. Я составляла объяснительные письма в Англию, Нидерланды и другие лютеранские страны, в то время как оттуда сыпались на меня громогласные проклятия. Вперемешку с радостными поздравлениями из Испании и Рима.
Париж за стенами Нотр-Дама был омыт морем крови. Когда началась резня, мало кто утруждал себя размышлениями, католик перед ним или протестант. Чернь воспользовалась подходящим случаем, чтобы безнаказанно убивать друг друга, и жертвами этой бойни стали сотни невинных людей. Трупы плыли вниз по Сене, словно речной мусор в половодье; мосты и закоулки между домами были завалены мертвыми телами. Над городом во весь рост вставал грозный призрак эпидемии, и покуда уцелевшие бежали, прихватив то, что могли унести, я приказала копать за городскими стенами общие могилы. Трупы сваливали туда, присыпая негашеной известью, чтобы ускорить разложение.
Мой сын Генрих явился ко мне, осунувшийся и полный раскаяния. Я молча выслушала его рассказ о том, как он, Гиз и их спутники ворвались в городской дом Колиньи и застигли гугенотских вельмож врасплох. Пока эти люди гибли в бою, пытаясь защитить своего вождя, Гиз по лестнице взбежал в спальню Колиньи. Вытащив раненого из кровати, он нанес ему множество ударов ножом, а затем вышвырнул тело из окна. Залитый кровью, Гиз, торжествуя, смотрел сверху, как один из его пособников отсек Колиньи голову. Затем Гиз привязал ее к седлу, словно охотничий трофей, и так проскакал через весь город, подстрекая толпу к насилию. Все гугеноты, которые не укрылись за прочными дверьми, пали жертвой ярости католиков и были зверски убиты обезумевшей от ненависти толпой.
— Клянусь тебе, я пытался это остановить, — говорил Генрих дрожащим голосом, — но тайные приказы, которые Гиз оставил своим приспешникам в Лувре, уже были приведены в действие, и его люди принялись убивать всех, на ком не было белой повязки. Я не знал, что делать. Это был сущий кошмар, от которого я не мог укрыться.
Я кивнула. У меня не хватало духу упрекать Генриха. Никогда прежде я не видела сына таким; по крайней мере, он чувствовал раскаяние. Ужас на его лице говорил, что он принимал участие в резне не по своей воле. Его сбили с пути молодость и недостаток опыта. В своем религиозном рвении он зашел дальше, чем следовало.
— Потворствуя Гизу, ты пошел против моей воли, — сказала я негромко, — но это не твоя вина, а моя ошибка. Мне следовало отступиться еще после первого, неудачного покушения. Иди. Присмотри за наваррцем, а также проследи за тем, чтобы Гиз немедля покинул Париж. Пока я не приму другого решения, он должен оставаться в своем поместье. Он зашел слишком далеко.
Когда мой сын ушел, явился Бираго, осунувшийся от изнурительных стараний обуздать хаос. Он сообщил, что гугеноты со всей Франции бегут через границы в Женеву. Там меня заклеймили прозвищем Королева Иезавель. Печатные памфлеты перечисляли все злобные сплетни, которые когда-либо ходили обо мне: я, дескать, змея-итальянка, чудовище в женском обличье, в сговоре с Испанией желающее искоренить протестантскую веру. В другое время я могла бы прийти в ярость от подобного поклепа, очертя голову ринулась бы доказывать свою невиновность, но теперь велела Бираго ничего не предпринимать. Пускай клевета льется только на меня, лишь бы это избавило от бесчестья моих детей.
Каменное бесстрастие, с которым я встретила весть об ужасной кончине Колиньи, было делом чересчур личным, чтобы рассказывать о нем даже самым близким людям. С наступлением ночи, оставшись одна в своих покоях, прислушиваясь к тому, как снаружи, в коридорах, слуги скребут и моют полы, я ожидала, когда меня охватит горе, боль настолько безжалостная, что заставит меня осознать всю безмерность моей вины. Я опасалась, что сердце мое, ожесточенное борьбой и предательством, превратилось в камень и мне более не суждено испытать живых чувств. Узнав, что изувеченный труп Колиньи так и висит на сколоченной наспех виселице, куда поместил его Гиз, я приказала снять тело и принести мне его голову.
И только после того, как солдат раскрыл холщовый мешок и отступил, предоставляя мне всматриваться в безжизненное лицо, которое было уже очищено от запекшейся крови, а потому походило на восковую копию давно знакомого человека, — только после того лед, сковавший меня изнутри, дал трещину. Я не увидела ни следа той опасной кипучей энергии, что некогда так восхищала, а потом страшила меня, не различила в этих остекленевших глазах горделивого блеска, которым любовалась когда-то. Дрожащим пальцем провела я по холодным губам, навсегда исказившимся в гримасе боли, — и нестерпимая мука всколыхнулась во мне, как огнем обжигая горло.
— Нет! — прошептала я, отвернувшись. — Dio Mio, нет…
Лукреция махнула рукой солдату, чтобы уходил, затем обняла меня и крепко прижала к себе. А я раскачивалась, вновь и вновь отчаянно повторяя: «Нет!» В тот миг я поняла: что-то умерло во мне вместе с Колиньи и я никогда уже не буду прежней. Ничего не осталось от той Екатерины, наивной девочки, едва приехавшей во Францию. Колиньи был рядом со мной с самого начала; он знал меня невинной. Из всех людей, с которыми свела меня жизнь, только он один прикоснулся к той женщине, которой я надеялась стать.
И теперь он мертв. Убит по моему приказанию.
Я отправила его тело в Шатильон для погребения, а также позаботилась о том, чтобы вдова и дети Колиньи получили пенсию за годы его службы, — хотя он умер изменником и имущество его по закону принадлежало короне. То было мое искупление, мой прощальный дар Колиньи. Единственный способ, каким я могла с ним проститься.
Теперь, глядя, как Генрих возвращается к нам — с каменным лицом, не подавая вида, какую цену заплатил он за свою жизнь, я больше не могла сдерживаться. Все, что скопилось во мне за эти дни, сейчас неудержимо рвалось наружу — адская смесь усталости, тревоги и безмерного облегчения. Когда наваррец дошел до наших скамей и сел рядом с Марго, которая обратила на меня ненавидящий взгляд, я откинула голову и громко расхохоталась.
Я выдержу. Я все-таки Медичи.
Мы перебрались в Сен-Жермен, оставив Лувр его призракам. Я хлопотала над Карлом, которого мучил приступ лихорадки. Доктор Паре обследовал его и объявил, что болезнь серьезная, но жар скоро пойдет на убыль. Карл, однако, жаловался на бессонницу. Паре прописал ему ежедневно принимать маковый отвар, а нам посоветовал по возможности оберегать моего сына от перевозбуждения, так как был уверен, что Карл страдает от нервного расстройства, вызванного недавними событиями.
Генрих отправился с нами; внешне он не был пленником. Он отрекся от еретической веры, и хотя Генрих следил за ним неусыпно, кажется, совершенно смирился со своей участью. У него были собственные покои, он каждый день ездил верхом, упражнялся в стрельбе из лука и даже проводил время с Марго. По всей видимости, она рассказала Генриху, что Карл болен, и он, к моему изумлению, стал навещать моего сына. Несколько раз Бираго докладывал мне, что Карл и наваррец все послеобеденное время играли в карты или кости и смеялись, точно лучшие друзья. Такой оборот событий не мог не пробудить у меня подозрений, и я без всякого предупреждения нанесла Карлу визит, намереваясь лично определить, насколько далеко зашла эта новообретенная дружба.
Когда я пришла, Карл и Генрих сидели за столом на козлах, пили вино и играли в карты, а Марго и Эркюль поблизости о чем-то шептались. После резни мой младший сын так и льнул к Марго, раболепно выказывая ей благодарность за вмешательство, которое в ту ночь, по его глубокому убеждению, спасло ему жизнь, — хотя вряд ли ему могла грозить серьезная опасность.
