Балтийское небо - Чуковский Николай Корнеевич (книги онлайн полностью txt, fb2) 📗
Соня, не отступая, ходила за важным мальчиком с автогенным аппаратом, выполняла все его распоряжения, позволяла ему покрикивать на себя и безропотно сносила все его замечания.
Его бледное детское личико почти целиком тонуло в огромных предохранительных очках с темными стеклами. Он разговаривал с Соней свысока, как и подобало настоящему мастеру, хотя ростом был гораздо меньше ее. Однако он не мог не оценить ее усердия и скоро стал всякий раз требовать, чтобы его подручной была именно Соня, а не какая-нибудь другая девушка.
Она раздобыла себе такие же очки, как у него, и он позволял ей поддерживать трубы, которые сваривал, но долго не давал ей даже дотронуться до своего аппарата.
Впрочем, с течением времени он мало-помалу становился всё снисходительней, как бы оттаивал. Когда она задавала ему вопросы, он сначала шмыгал носом, что означало полное недоверие к ее способности понимать, но потом всё-таки объяснял ей тайны своего искусства. Главная из этих тайн заключалась в знании того, что огонь слоист и каждый его слой имеет другую температуру. Он утверждал, что всё мастерство сварщика основано прежде всего на умении в правильной последовательности пользоваться голубым слоем пламени, и желтым, и белым.
Наконец он позволил ей самой сварить две трубы, и Соня стала сварщицей. Сначала она работала только вместе со своим учителем, но потом их разлучили, и она стала работать самостоятельно.
Занятая этими подземными работами, она не заметила, как промелькнула большая часть осени. И удивилась, когда однажды, выйдя из подвала на двор, увидела легкие снежинки, медленно опускавшиеся на побелевшую землю.
2
Ходила она теперь в брюках, — Антонина Трофимовна достала для нее синий мужской комбинезон, и Соня носила его не снимая. Комбинезон этот давно уже не был синим — столько он впитал в себя копоти, масла, ржавчины, глины. Из его огромных оттянутых карманов постоянно торчали клещи, или молоток, или моток медной проволоки. Соню, длинноногую и тоненькую, часто принимали за мальчишку. Ей почему-то это не нравилось, и она стала свои темные, коротко остриженные волосы повязывать выцветшей косынкой, чтобы иметь на себе хоть что-нибудь девичье.
По работе, по умелости она была далеко не последней в бригаде, но по возрасту — самой младшей. Бригада по прежнему называлась комсомольской, хотя в течение лета в нее вступили несколько вполне взрослых и даже не очень молодых женщин. Да и девушки были в большинстве года на два, на три старше Сони, и Соня, несмотря на дружбу с ними, невольно держалась несколько особняком.
Это был особый женский мир, с которым она не могла вполне слиться. У женщин постарше были на фронте мужья, у девушек — женихи или просто знакомые парни, с которыми они переписывались. Разлука, неуверенность в том, что свидание когда-нибудь состоится, делали их любовь томительной, напряженной и возвышенной. Их упорная, самоотверженная работа тоже была связана с любовью: они хотели быть достойными тех, кого любили.
Когда кто-нибудь в бригаде получал письмо, это сразу становилось известным всем. Замужние, получая письма от мужей, были немногословны.
— Ну, что твой пишет?
— Пишет, что живой.
Но девушки полученные письма давали читать подругам и без конца обсуждали всё, что в них было написано. А написано было в этих письмах главным образом про любовь, и они без конца говорили о любви.
Соня видела, что все они считали любовь делом чрезвычайно важным. В бригаде была комсомолка Нюра, которую называли Красивой Нюрой, в отличие от нескольких других Нюр. Красивая Нюра была рослая, крепкая светловолосая девушка с круглым, милым лицом и голубыми глазами. Парень, которого она любила, служил в каком-то батальоне, стоявшем где-то возле Пулкова, всего в нескольких километрах от города. Иногда, примерно раз в месяц, ему удавалось под каким-нибудь предлогом отпроситься в город. Где бы ни работала бригада, он разыскивал ее и являлся за Нюрой. Его появление всякий раз приводило всех в волнение, вызывало общий переполох.
— Нюра! Нюра!.. Где Нюра? К ней Вася пришел! — возбужденно перекрикивались девушки, кидаясь в разные стороны и разыскивая Нюру.
И Нюра, счастливая, смущенная, вытирала крупные руки о мокрую тряпку и выходила к Васе. Вася ждал ее, невзрачный, ниже ее ростом, в слишком широкой шинели, и они вдвоем шли гулять. Бригада продолжала работать, а Нюра гуляла, и никому не приходило в голову упрекнуть ее за это. Даже Антонина Трофимовна и та, видя уходящую с Васей Красивую Нюру, только улыбалась и никогда не делала ей замечания. В этом женском мире уважали любовь и признавали за ней особые права. Нагулявшаяся до темноты, но нисколько не уставшая, Нюра возвращалась к подругам и до рассвета рассказывала им о своих чувствах. И ей самой и ее слушательницам всё то, что она чувствовала, казалось удивительным и необычайно интересным. Она любила Васю то меньше, то больше, иногда даже утверждала, что совсем разлюбила его, и девушки в испуге уговаривали ее опять полюбить, и она, раскаявшись, клялась в вечной любви. Вася при каждой встрече дарил ей пакетик с леденцами, накопленными за целый месяц, — ему их выдавали вместо сахара. Добросердечная и щедрая Нюра угощала этими леденцами подруг. И вкус этих леденцов казался девушкам особенным, потому что это были не просто леденцы, а леденцы, освященные любовью.
Соня слушала все эти толки о любви, но не принимала в них участия и первое время даже удивлялась тому, что они так занимают ее старших подруг. Сама она о любви не думала. Перед войной она упорно утверждала, что никогда ни за что не выйдет замуж, и вполне верила в свои слова. Она вообще тогда не понимала, чего ради девушкам выходить замуж. С тех пор, за минувший год, ее житейский опыт значительно расширился, и теперь она, конечно, не стала бы повторять подобные детские глупости. Она слишком много повидала за этот год, чтобы не понимать, что значат для людей слова: семья, муж, жена, дети. Но в разговорах о любви она участия не принимала. И ей было неприятно слушать намеки, что она сама влюблена или что в нее кто-нибудь влюблен.
А девушки, ее окружавшие, на подобные намеки и предположения были очень щедры. Они, например, выдумали, что тот мальчик, который обучал Соню автогенной сварке, влюблен в нее. Они добродушно поддразнивали ее этим мальчиком. И хотя Соня отлично знала, что всё это вздор, ровно ни на чем не основанный, и что они сами не верят своим словам и не придают им никакого значения, она тем не менее терпеть не могла этих поддразниваний, сердилась и хмурилась.
Дело в том, что ей вдруг стало ясно, что она очень некрасива и что в нее никто влюбиться не может.
Прежде она никогда не думала о том красива она или некрасива, — ей это было ни к чему. У нее бывали красивые ленточки, красивые кофточки, красивые туфли, но ей не приходило в голову, красива ли она сама. Она была просто она, Соня, вот и всё. И вдруг она как бы посмотрела на себя со стороны и убедилась, что она некрасива.
Лицо, казалось ей, может быть, и ничего — обыкновенное, заурядное лицо. Но дело ведь не только в лице. Она теперь постоянно ощущала себя нелепо долговязой, нескладной и неуклюжей. И это внезапно проснувшееся в ней ощущение своей нескладности было так сильно, что она невольно краснела всякий раз, когда кто-нибудь смотрел на нее.
Если бы она еще была как-нибудь одета… Но, кроме грязного рабочего комбинезона, ей нечего было носить, потому что из всех платьев, которые до войны сшила ей мама, она выросла. А какие у нее руки! Грубые, растрескавшиеся, с несмываемыми коричневыми пятнами… Глупо даже думать, что на нее кто-нибудь может обратить внимание…
Впрочем, она в этом нисколько не нуждается. Пусть эти девчонки постоянно шепчутся о любви, ей и без того есть о чем подумать. Она гордо закидывала голову, как когда-то ее покойный дедушка. Вот еще! Очень надо!
Да и действительно, что хорошего в любви? Счастье ли любовь? Все, кого Соня видела вокруг себя, были разлучены со своими любимыми, тосковали, места себе не находили от беспокойства. Так же тосковали, как Соня по маме.
