Мемуары сорокалетнего - Есин Сергей Николаевич (полные книги .txt) 📗
— Ну, что вы, Георгий Юрьевич, — воскликнула Гортензия Степановна, попытавшись перехватить чайник, это создало бы, по ее мнению, еще большую интимность, — разливать чай это женское дело.
— Полно, матушка, — улыбнулся директор, — я уж за вами поухаживаю, ведь вы у меня в гостях, да и я в таком возрасте, уже дедушка, что мне приятно вам услужить.
Чай лился густой и ароматной струей. Директор подвинул к Гортензии Степановне вазочку с печеньем. А ее несло. Она знала, что в эти полуофициальные минуты упрочает свой авторитет. Она стремилась показать себя грамотной, читающей интеллигенткой. Директор, не оканчивавший в свое время гимназий, к настоящей интеллигенции относился с пиететом и некоторой робостью. Она выдвинула давно вынашиваемый ею проект создания многосерийного телефильма о местной картинной галерее и по тому, как директор доброжелательно прикрыл глаза, поняла, что попала в точку, идея ему нравится. И так они болтали не как начальник и подчиненная, а как двое старых, чуть флиртующих знакомых, пока директор не произнес роковой фразы:
— Ну, а лично-то у вас какие планы, Гортензия Степановна?
Гортензия Степановна здесь невольно засуетилась, но нашлась:
— Вот на следующий год, если вы, конечно, Георгий Юрьевич, разрешите, я бы и занялась многосерийным фильмом.
— Да я, матушка, о личных планах спрашиваю.
Тут в душе у Гортензии Степановны что-то увяло, и первый шип нехороших предчувствий вонзился под сердце.
— Я ведь думаю, — продолжал директор, — что народ мы с вами немолодой, пора и отдохнуть, заняться собою, здоровьем, сажать цветы, растить внуков. Не устали, Гортензия Степановна?
«Он меня выталкивает на пенсию, — подумала Гортензия Степановна, — или мне это кажется?»
— Что вы имеете в виду, Георгий Юрьевич? — в тоне Гортензии Степановны интимность пропала, голос звучал отстраненно, с нотками агрессивности. Зато директор прибавил отеческих интонаций, он весь расплылся, еще больше внешне подобрел, и только в глазах, окруженных сеточкой мягких, доброжелательных морщин, на дне зрачков появились холодные искорки безжалостного турнирного бойца.
— Отдохнуть вам пора. Ведь это не блажь и не благотворительность, а государство определило пенсионный возраст для женщин в пятьдесят пять лет. Занимались этим и социологи, и гигиенисты, и геронтологи.
— Я еще полна сил.
Голос директора стал еще мягче:
— Я в этом не сомневаюсь.
— Вы не имеете права насильно перевести меня на пенсию.
— Конечно. — Директор аккуратно вынул из чашки сварившийся, потерявший свой смак, кусочек лимона и положил его на блюдечко. — Конечно, не имею права, но я имеют право отстранить вас от эфира. Будете готовить программы, редактировать сценарии, договариваться с авторами, в общем, тяжелая черновая работа.
— Но разве я не справляюсь?
— Справляетесь, в пределах ваших сил. Но эту работу можно делать значительно лучше, и у меня есть на примете человек, который, как мне кажется, эту работу будет делать современнее и объективнее. Вы ведь помните, как вы начинали тридцать лет назад?
В этот момент на письменном столе у директора зазвонил телефон, один из тех, по которому всегда звонило большое начальство. Директор с трудом встал с низкого кресла и, тяжело переваливаясь с боку на бок, пошел к столу. «Только бы не расплакаться, — подумала Гортензия Степановна. — При всех условиях плакать нельзя, это портит лицо, они, телевизионные комментаторы сродни актрисам. Но они еще и бойцы. Этот старый осел думает отправить меня на пенсию. Еще посмотрим, чья возьмет», И одновременно с этими боевыми мыслями Гортензия Степановна вспомнила директора тридцать лет назад, тогда еще, наверно, молодого, но, как ей и тогда казалось, уже старого. Он работал главным редактором программы «Новости» на радио. И именно к нему позвонил Великий актер, когда Гортензия Степановна искала более живую работу. Сорокалетний главный редактор и тогда любил чай. На его столе, заваленном телетайпными лентами, стоял электрический чайник и пачка с индийским чаем. Он поил Гортензию Степановну чаем — стаканы были самые обычные, граненые, из столовой — и долго выпытывал об ее увлечениях, об университете, о ее художественных пристрастиях и привязанностях, о любимых художниках и нелюбимых тоже. «К сожалению, — сказал тогда Георгий Юрьевич, — у нас есть корреспондент, который работает над этой тематикой. Делает эта женщина все грамотно, но слишком грамотно. Может быть, вы, Гортензия Степановна, возьмете пробное задание и сделаете один репортаж, потом другой. Время идет быстро…»
Оба репортажа прошли в эфир, и, вслушиваясь в свой чуть хриповатый волнующийся голос, Гортензия Степановна понимала, что сделала все как надо. И по лицу любителя чая, по тому, как под прикрытыми веками загорались его глаза, тоже понимала, что не осрамилась.
Через год женщина, которая делала все слишком грамотно, ушла на пенсию. К этому времени Гортензия Степановна была уже своим человеком в редакции и знала, что были скандалы, истерики и рыдания, но Георгий Юрьевич и в молодые годы был неумолим, он публично сказал этой женщине: «Да, вы работаете неплохо, ошибок нет, но голос у вас уже стерся, штампы прошлых лет, а идут шестидесятые годы». Годы, кстати, расцвета телевидения. Когда главного редактора перевели на телестудию, Гортензия Степановна ушла с ним.
«Теперь он скажет это мне, — подумала Гортензия Степановна, — но годы назовет восьмидесятые». Какое-то холодное, беспощадное чувство возникло у нее в душе. «Может быть, плюнуть на все и уйти, в конце концов ему так хочется, и он меня в свое время вытащил». Но человек все же надеется на лучшее, и с возникшей внезапно злобой Гортензия Степановна подумала: «Так что же мне, благодарность ему тащить через всю жизнь! А он разве мне не обязан, разве я не делала ему карьеры тем, что хорошо работала. Нет, восьмидесятые годы не шестидесятые. Я не девочка с улицы. Меня в конце концов все знают. Общество развивается, и с ним для простого народа — на этот случай она причислила себя к простому народу! — и для простого народа возникает все больше прав. Надо бороться».
Переговорив по телефону, директор, как и прежде переваливаясь на плохо гнущихся ногах, вернулся к столику, и лицо его опять было добрым и приветливым.
— Так на чем мы остановились, матушка Гортензия Степановна?
— Почему вы так жестоки со мною, Георгий Юрьевич, — слез не было, недаром телевизионные комментаторши сродни актрисам, наличествовало легкое тремоло всхлипа, который по желанию можно было перевести в бархат умилительных интонаций и в рыдания, — мы ведь с вами почти ровесники!..
— Ну что вы, какие ровесники, дедушка я, на двадцать лет старше вас. — Директор снова, как аккумулятор, подкопив внутреннего тепла и мягкости, улыбнулся на пределе доброжелательности. — Но ведь я, дорогая, не появляюсь через день на телеэкране.
— Почему вы так жестоки ко мне!
— Я ведь, Гортензия Степановна, дорогая, — голос у директора подобрался до уровня домашнего пафоса, — защищаю интересы телезрителей, а не только ваши. Я чувствую, у вас крутится на язычке: «Сам яблоки выращивать не идет, а меня посылает». Так вот, здесь есть определенная разница: я — это «я», а вы — это «вы» и ваши интересы.
— Свои интересы, — вспылила Гортензия Степановна, решив показать своему бывшему соратнику зубки, — я буду защищать сама.
— Не горячитесь, Гортензия Степановна. Организуем мы вам персональную пенсию, проводим коллективно, как ветерана, будете по старой памяти приходить ко мне в гости пить чай и давать советы. Подумайте дня три, хорошо?
— Хорошо, — произнесла Гортензия Степановна со значением. И злорадно подумала: «Посмотрим — кто кого. Посмотрим, кому будет хорошо».
В кабинете у директора Гортензия Степановна еще не осознала, чем ей грозит уход на пенсию. Просто в ней проснулось чувство защитного противоречия: если ее место забирают, значит, отдавать нельзя. Но уже вскоре, когда представила, что должна будет лишиться всех маленьких, но чувствительных для души благ, престижных появлений на вернисажах, заискивающих улыбок художников, возможности купить себе по себестоимости в Доме моделей новое платьице, да и просто того, что ее узнают на улицах, в аптеке, в обувной мастерской, в булочной — ведь пройдет год, другой — и забудут, увлеченные новым кумиром! — и когда она представила себе, что лишится всего того, что она со своими средними способностями добивалась всю жизнь, тут ей стало по-настоящему обидно.
