Жены грозного царя [=Гарем Ивана Грозного] - Арсеньева Елена (читать книги без .txt) 📗
У Робертса заплетался язык, когда он переводил эту ахинею, но еще прежде, чем он договорил, Годунов громко прыснул.
Мгновение государь молча смотрел то на посла, то на переводчика, как бы не веря себе, а потом тихо, с презрением промолвил:
– Это дело я разберу. У московского царя найдется, чем угостить иноземного посла. А теперь ступай.
Боус и знать не знал, что остался живым только благодаря заступничеству Бельского и Годунова, которые спали и видели провал английского сватовства. Они убедили государя не позориться перед этой «пошлой девкой, которой управляют ее торговые мужики», – тощей, рыжей, глупой Елизаветой, – и отпустить ее наглого посла восвояси. Он подумал – и неожиданно для себя согласился. Но поскольку надо же было кого-то наказать, то сыскали крайнего в лице Робертса-Елизарьева и отрубили ему голову: за то, что плохо переводил речь посла, разгневал государя и испортил все дело.
Так и не попала в Россию Мария Гастингс – «московская царица».
Государь лежал в постели и думал, что напрасно тужились Богдан с Борискою – небось и без их советов он бы прекратил эту унизительную игру, которая все же доставила ему немало приятных минут. Теперь-то, по слухам, спохватилась и Елизавета: она предлагала московскому царю новую жену! Двоюродная племянница королевы, Анна Гамильтон, недавно овдовела и отличалась твердым характером. Когда Елизавета спросила ее, не боится ли она стать женой грозного русского царя, Анна с вызовом ответила:
– Одного я в жизни боюсь – старости! А укротить сумею всякого мужчину, хоть бы и царя московского.
Пока спешно писали портрет Анны – в самом что ни на есть открытом платье, поскольку бюст у леди Гамильтон был из тех, которым женщина может гордиться, – Елизавета отправила письмо Грозному. Для начала она потребовала, чтобы из дворца была немедленно удалена особа, которую называют женой царя Иоанна. Как только Мария Нагая исчезнет, Анна Гамильтон выедет из Лондона в Россию.
Прочитав это послание, Иван Васильевич только слабо усмехнулся. Письмо английской королевы полетело в печку и осталось без ответа.
С этим делом было покончено. Глупо хлопотать о брачных узах умирающему старику! А царь наконец-то почувствовал себя стариком. И он умирал…
Рядом послышался легкий шорох, и Иван Васильевич приоткрыл глаза. Ирина, это сноха его Ирина – жена Федора. Видно, устала сидеть недвижимо чуть не час: унылое это дело – за больным ухаживать.
Иван Васильевич слабо шевельнул рукой, и Ирина тут же встрепенулась, склонилась над ним:
– Что, батюшка? Каково тебе?
Она сплела свои теплые пальцы с его, иссохшими, похолодевшими, и царь вспомнил, как говорил когда-то, будто Ирина и Борис Годуновы – как два пальца его правой руки. Она очень похожа на брата, однако каждая черта ее лица дышит искренностью, а глаза такие ясные, говорящие, не то что у Бориски – словно бы черной занавеской изнутри задернутые, не разглядишь, чего там у него в душе варится. И все же брат имеет на нее огромное влияние и, конечно, заразил своим непомерным честолюбием. Иван Васильевич прекрасно знал, что некогда, с десяток лет тому назад, Борис тайно прочил сестру в царицы. Ну что же, совсем скоро по его и выйдет…
А забавно было бы, если бы тогда, много лет назад, он посмотрел на Ирину другими глазами – не отца, но мужа. Может быть, сейчас у него рос бы сын, которому он оставил бы престол без тени сомнения, не то что недоумку Феденьке или выблядку Дмитрию. Ирина хороша и с каждым днем словно бы еще пышнее расцветает…
Куда-то завели его мысли… не туда куда-то. Когда ж это закончится, чтобы он смотрел на женщину, не представляя ее при этом в своих объятиях, будь она даже женой его сына? Хотя если его сын мог блудить с его женой, то почему он не может блудить с женой сына?
Иван Васильевич слабо усмехнулся. Вдруг вспомнилась байка о том, как одно село купило для своей церкви колокол, но его никак не могли поднять на звонницу, несмотря на все усилия. Дьячок смекнул, что неудача постигла мир потому, что среди собравшихся много грешников, и предложил выйти из толпы снохачам. К общему изумлению, отошла в сторону большая часть собравшихся крестьян!
Ну что ж, он не одинок в грехах своих. Каков мир, таков и царь, – не нами сказано… Однако же Ирина была бы хорошей женой. Если она жалеет Федора, то жалела бы и царя. Как он мечтал всю жизнь, чтобы его жалели! Но так ничего и не вымечтал.
Иван Васильевич снова закрыл глаза и откинулся на подушку. Рука его ослабела, и Ирина высвободила свои пальцы со скорбным вздохом.
– Какое нынче число? – невнятно спросил государь.
– Марта 17-й день, – ответила Ирина – и осеклась, тихонько охнула.
Было с чего! На завтра, на 18-е, напророчена кончина государева!
Вот уже несколько месяцев в дворцовых закоулках только и шептались, что о близкой смерти Грозного. Он был болен, тяжко болен – все тело опухло и, чудилось, гнило изнутри. Кто-то болтал о небесной каре, которая наконец настигла жестокого царя, а кто-то, например Годунов, с усмешкой думал, что старания Бомелия, Френчема и последнего архиятера, голландца Иоанна Эйлофа, наконец начали приносить свои плоды…
Сама смерть властелина уже мало волновала бояр и челядников, их занимала только мысль о преемнике. Кто станет следующим царем? Дмитрий мал, Федор слабоумен. Кому из них завещает государь царство? Кого назначит наставником Дмитрию, кого – в советники Федору?
На исходе зимы 84-го года, ясной лунной ночью, вдруг явилась в небе комета. Повисла меж церковью Иоанна Великого и Благовещения подобно кресту, обагренному кровью. Вся Москва высыпала на улицы, задрала головы, пялилась в небо, молясь и гадая, какое несчастье сулит сие знамение.
Услыхал о комете царь. Кутаясь в медвежью шубу, поддерживаемый под руки Годуновым и Эйлофом, вышел на красное крыльцо, долго смотрел на странное светило и вдруг, побелев ликом, уронил тяжелые слова:
– Вот знамение моей смерти!
Годунов и Эйлоф стремительно переглянулись за его спиной, но тотчас начали возражать в один голос. Царь молча кивал: мол, дело ваше такое – утешать умирающего. Воротясь в свои покои, позвал к себе Бельского и о чем-то долго и тихо говорил с ним.
В ту же ночь Бельский спешно выслал гонцов в Холмогоры, где, как известно, обитают поблизости от Лапландии самые наизнатнейшие колдуны и колдуньи. Все они были незамедлительно доставлены в Москву и приведены во дворец.
Жуткое зрелище явилось взору истомленного болезнью царя! Ведуны были облачены в звериные шкуры, увешаны оберегами и самыми страшными знаками их ремесла, вплоть до высушенных кож и черепов мелких зверьков. А столько шипения небось не услышишь и в змеином болоте!
Царь смотрел на них с изумлением, смешанным с испугом, и вспоминал в этот миг Элизиуса Бомелиуса, каким он появился пред очами царя. Черная, серебряными звездами затканная мантия, остроконечный колпак, взор, в котором сверкала тайна… Он притягивал и очаровывал с первого взгляда – и внушал доверие к себе. Губительное доверие… но его хотелось слушать и слушать. А этих дурно пахнущих существ непонятно какого пола и возраста, которые приплясывали и кривлялись перед ним, выкликая несусветную тарабарщину, хотелось выгнать взашей!
Государь едва не отдал такое приказание, однако перехватил пристальный, немигающий взгляд самой старой ведуньи – и осекся. Эта сморщенная старушонка с тощей, морщинистой шеей, изуродованной кривым шрамом (похоже было, что смерть уже чиркнула однажды по ее горлу косой, да малость не рассчитала сил, и старуха пока жива, до следующего удара), лет восьмидесяти, никак не меньше, одна не дергалась, словно в припадке падучей, не потрясала бубном, не скалила рот и не пускала из него пену. Она стояла неподвижно и смотрела на государя со странным, пугающим выражением. Потребовалось некоторое время, чтобы понять: ведьма глядит с неприкрытой жалостью!
«Батюшки-светы! Неужто дождался?» – попытался усмехнуться государь.
