Остров фарисеев. Путь святого. (сборник) - Голсуорси Джон (читать книги онлайн бесплатно без сокращение бесплатно .txt, .fb2) 📗
– У меня еще не было случая поговорить с вами серьезно, – сказал он. – Вокруг нас немало людей, которые дурно себя ведут. Мы ведь все-таки не пчелы.
Он растерянно замолчал, заподозрив, что собеседник его не слушает.
– В первый раз в этом году, – сказал Тод, – ни разу еще не пел.
Маллоринга прервали, да еще довольно грубо, но он не мог не заинтересоваться. Он и сам любил птиц. К несчастью, он не умел различать их голосов в общем хоре.
– А я-то думал, что они совсем перевелись, – пробормотал Тод.
Маллоринг снова встал.
– Послушайте, Фриленд, – сказал он, – вы должны заняться этим делом. Вы не должны позволять, чтобы ваша жена и дети сеяли смуту в деревне.
«Черт бы его побрал! Он улыбается, и улыбка-то какая, – подумал Маллоринг, – лукавая, заразительная…»
– Нет, серьезно, – сказал он, – вы не представляете себе, каких можно натворить дел…
– Вы когда-нибудь видели, как собака смотрит на огонь? – спросил Тод.
– Да, часто… А при чем тут собака?
– Она понимает, что огня лучше не касаться.
– Вы хотите сказать, что ничего не можете сделать? Но нельзя же так…
И опять он улыбается во весь рот!
– Значит, вы отказываетесь что-либо предпринять?
Тод кивнул, а Маллоринг покраснел и сказал:
– Простите, Фриленд, но, по-моему, это цинизм. Неужели вы думаете, мне приятно следить, чтобы все шло как полагается?
Тод поднял голову:
– Птицы, растения, звери и насекомые – все они поедают друг друга, но не вмешиваются в чужие дела.
Маллоринг круто повернулся и ушел. Вмешиваются в чужие дела! Он никогда не вмешивается в чужие дела. Это просто оскорбление. Если он что-нибудь смертельно ненавидит и в личной и в общественной жизни – это всяческое «вмешательство». Разве он не входит в Лигу борьбы с посягательствами на свободу личности? Разве он не член партии, которая противится законодательству, посягающему на эту свободу, – когда находится в оппозиции? В этом его никто никогда не обвинял, а если и обвинял, то он, во всяком случае, этого не слышал. Разве он вмешивается в чужие дела, если по мере сил старается помочь церкви поднять нравственность местных жителей? Разве принять решение и настаивать на нем – это значит вмешиваться в чужие дела? Несправедливость подобного обвинения глубоко ранила его. И чем больше ныла эта рана, тем медленнее и величественнее он шествовал к своим воротам.
Легкие облачка на утреннем небе были предвестниками непогоды. С запада надвигались темные тучи, и уже накрапывал дождь. Джералд прошел мимо старика, стоявшего около калитки, и сказал:
– Добрый вечер.
Старик дотронулся до шляпы, но ничего не ответил.
– Как ваша нога, Гонт?
– Все так же, сэр Джералд.
– Перед дождем, наверное, побаливает?
– Да.
Маллоринг остановился. Ему захотелось попробовать, нельзя ли уладить дело так, чтобы не выселять старика Гонта и его сына.
– Послушайте, – сказал он, – как быть с этим злосчастным делом? Почему бы вам с вашим сыном не отправить без проволочек вашу внучку куда-нибудь в услужение? Вы прожили здесь всю жизнь. Мне не хотелось бы, чтобы вы уезжали.
Морщинистое сероватое лицо Гонта чуть-чуть покраснело.
– С вашего позволения, сэр Джералд, – сказал он, – мой сын стоит за свою дочь, а я стою за своего сына.
– Как хотите. Дело ваше. Я желал вам добра.
По губам старого Гонта пробежала улыбка, и уголки рта под усами опустились вниз.
– Нижайшее вам спасибо, – сказал он.
Маллоринг прикоснулся пальцем к шляпе и пошел дальше. Хотя ему очень хотелось быстрой ходьбой разогнать досаду, он все-таки не ускорил шага, зная, что старик смотрит ему вслед. До чего же они все-таки упрямы – упрутся на своем и никаких доводов слушать не хотят. Ничего не поделаешь: своего решения он переменить не может. Гонты уедут двадцать пятого июня, ни на день раньше, ни на день позже.
Проходя мимо домика Трайста, он заметил у ворот пролетку: кучер разговаривал с женщиной в пальто и шляпе. Увидев Маллоринга, она отвернулась. «Опять свояченица приехала, – подумал он. – Значит, и этот заупрямился как осел. Безнадежные люди!» И его мысли перескочили на план осушения низины в Кентли-Бромедж. Все эти деревенские неприятности были слишком мелким делом, чтобы долго владеть умом человека, обремененного таким множеством забот.
Старый Гонт постоял у калитки, пока высокая фигура Маллоринга не скрылась из виду, а затем заковылял по дорожке и вошел в дом своего сына. Том Гонт недавно вернулся с работы, и сейчас, сняв куртку, читал газету – невысокий, коренастый, краснощекий, круглолицый, с маленькими глазками и насмешливым ртом под жидкими усами. Было в нем что-то от задорного спорщика и болтуна, даже когда он молчал. Он явно принадлежал к тем, кто бывает особенно весел и остроумен, когда перед ним стоит кружка пива. Том был хороший работник и зарабатывал в среднем восемнадцать шиллингов в неделю, если считать и стоимость овощей, которые он выращивал на своем огороде. Заблудшая дочь ходила стирать к двум старым дамам, а дедушка Гонт получал пять шиллингов пособия от прихода, так что доход семьи – их было пятеро, включая двух мальчиков школьного возраста, – достигал двадцати семи шиллингов в неделю. Деньги немалые! Это сравнительное благосостояние, несомненно, способствовало популярности Тома Гонта, знаменитого местного остряка и грозы политических митингов. Последние – кто бы их ни устраивал, консерваторы или либералы, – он срывал способом, поражавшим своей простотой. Сначала он задавал вопросы, лишенные всякого смысла, а потом так комментировал ответы, что все надрывались от хохота. Этим он убивал двух зайцев сразу – не давал глубоко вдаваться в политические вопросы и вызывал похвалы соседей: «Ай да Том Гонт, ему пальца в рот не клади!» Восторги толпы он ценил больше всего. Но что он думал на самом деле, не знал никто, хотя некоторые подозревали, что он голосует за либералов: ведь на их митингах он шумел больше всего. Все полагали, что его упорное заступничество за дочь вызвано отнюдь не любовью. Ведь Том Гонт был из тех, кого хлебом не корми, но дай кого-нибудь лягнуть, особенно знать.
При взгляде на него и на старого Гонта трудно было поверить, что это отец и сын; правда, такое родство часто бывает сомнительным. Что до жены Тома Гонта, то она умерла лет двенадцать назад. Кое-кто утверждал, что он загнал ее в гроб своими шуточками; другие считали, что ее доконала чахотка. Он много читал – и был, пожалуй, единственным любителем чтения на всю деревню – и умел свистать как дрозд. Он много работал, но без особого прилежания, зато много и очень прилежно пил и всюду, кроме своего дома, болтал до одури – вот так и жил Том Гонт. Словом, он был человек своеобразный.
Старый Гонт опустился в деревянную качалку.
– Сейчас сэр Джералд мимо прошел…
– Пусть сэр Джералд идет хоть к чертям. Они его там за своего признают…
– Говорил, как бы нам тут остаться, а чтобы Метти пошла в услужение…
– Зря он болтает: чего он в этом деле смыслит? Э, пускай! Тома Гонта все равно не свернешь; он где хочешь работу найдет, ты, папаша, этого не забывай.
Старик положил худые смуглые руки на колени и умолк. А в голове у него сверлила одна мысль: «Если так обернется, что Том уедет, с меня меньше трех шиллингов за квартиру никто не возьмет. На харчи останется два шиллинга в неделю… Два шиллинга в неделю – два шиллинга… А если я с Томом поеду, так уж своего у меня ничего не будет и начнет он мной помыкать». И он испытующе поглядел на сына:
– А куда ж ты поедешь?
Газета, которую читал Том, зашуршала. Суровые серые глазки уставились на отца…
– А кто сказал, что я уеду?
Старый Гонт гладил и гладил свое морщинистое, пергаментное лицо, которое Фрэнсис Фриленд, поглядев на его тонкий нос, сочла похожим на лицо джентльмена.
– Да ты ведь, кажется, сказал, что уезжаешь…
– Тебе слишком много кажется, папаша, вот в чем беда; слишком много кажется.
Выражение язвительной покорности на лице старого Гонта стало заметнее; он встал и, взяв с полки миску и ложку, начал медленно готовить себе ужин: хлебные корки, смоченные горячей водой и сдобренные солью, перцем, луком и крошечным кусочком масла. Пока он стоял, склонившись над котелком, сын курил глиняную трубку и читал газету, старые часы тикали, а котенок на подоконнике плотно закрытого окна ни с того ни с сего замурлыкал. Дверь открылась, и в комнату вошла Уилмет. Она передернула плечами, словно стряхивая дождевые капли, сняла рябую соломенную шляпу с обвисшими полями, надела фартук и засучила рукава. Руки у нее были полные, крепкие, красные, и сама она тоже была полная и крепкая. От румяных щек до толстых лодыжек вся она словно горела от избытка жизненных сил – совсем не похожая на своего худосочного деда. Готовя отцовский чай, она двигалась по комнате с какой-то хмурой вялостью, но когда вдруг останавливалась, чтобы погладить котенка или пощекотать худой затылок деда, в ней проглядывала озорная прелесть. Закончив приготовления, она встала у стола и лениво произнесла:
