Месть географии. Что могут рассказать географические карты о грядущих конфликтах и битве против неиз - Каплан Роберт Д.

Суннитскому арабскому либерализму может способствовать в его подъеме не только пример Запада или демократического, но все еще неблагополучного Ирака, но и вызов, брошенный шиитским Ираном, в котором новые либеральные тенденции сочетались бы с историческим многообразием. Такой Иран мог бы сделать то, что не удалось сделать западной демократии и пропаганде гражданского общества за 20 лет после окончания холодной войны, – привести к значительному улучшению уровня жизни среднеазиатских стран.

Шиитский режим в Иране на какое-то время смог вдохновить деклассированных правоверных суннитов и угнетенных на всем Ближнем Востоке выступить против устаревших авторитарных режимов в их странах, в итоге некоторые были повержены. Благодаря идейной бескомпромиссности и быстро реагирующей внешней разведке Иран стоит во главе неординарной постмодернистской империи, объединяющей военизированные внесистемные течения, существующие на территории разных государств, включая ХАМАС в Палестине, «Хезболлу» в Ливане, а также «Армию Махди» в Южном Ираке. И все же иранский режим вызывает тихую ненависть во многих регионах внутри самой страны, где исламская революция, какой ее увидели иранцы, означала отключение электричества, провальную финансовую политику и неумелое управление. Борьба за Евразию, как я объяснял, ведется на нескольких фронтах, и все они переплетаются друг с другом. Но первым среди равных в этом отношении является фронт, на котором идет война за умы и души иранцев, а население Ирана, наряду с турками, является наиболее образованным в мусульманском мире. Здесь борьба идеологий накладывается на законы географии – это здесь либеральный гуманизм Берлина встречается с квазидетерминизмом Маккиндера.

Какими бы непреодолимыми и подавляющими ни казались силы географии, очень многое может измениться в одно мгновение. Взять, например, историю выдающегося завоевателя XVIII в. Надир-шаха в постсефевидском Иране. Родом из тюркских племен Хорасана на северо-востоке Ирана Надир-шах построил персидскую империю, простиравшуюся от Закавказья до реки Инд. Он взял штурмом Багдад, Басру, Киркук, Мосул, Кандагар и Кабул – места, которые создают столько проблем для Америки в начале XXI в. и которые редко уходили из-под власти Ирана. Если бы Надир-шах, как пишет Майкл Эксуэрси, не помешался умом в последние пять лет своей жизни, он мог бы построить в Иране «современное государство, способное противостоять колониальному вмешательству» европейцев в XIX в. Но его запомнили не как выдающегося правителя, который мог бы радикально изменить иранскую историю к лучшему (как, например, Петр Великий в России), вместо этого его правление в итоге закончилось управленческим хаосом и экономической катастрофой, что и оставило по себе конечную память. [429]

В качестве другого примера возьмем свержение иранского шаха Мохаммеда Реза Пехлеви в 1979 г. Генри Киссинджер как-то говорил мне, что, если бы в конце 1970-х во время восстания против шаха администрация Картера действовала более компетентно, сам шах мог бы сохранить власть, а Иран сейчас был бы похожим на Южную Корею – с энергичным режимом, хотя и с недостаточно развитой демократией. И пусть у него были бы постоянные мелкие разногласия с США, но в общем и целом Иран был бы союзником Америки. По его мнению, режим шаха был способен меняться и проводить реформы, особенно если учесть демократический подъем в Советском Союзе через десятилетие. И хотя обвинять президента Картера в падении шаха Пехлеви было бы слишком нелепо, тем не менее возможности, которые могли бы возникнуть при несколько ином исходе Иранской революции, все еще занимают воображение многих политиков. Кто знает? А я знаю только, что, когда путешествовал по Ирану в 1990-х гг., побывав незадолго до этого в Египте, именно Иран был гораздо менее агрессивно настроен по отношению к Америке и Израилю, чем Египет. Иран с еврейским народом от древних времен до конца правления шаха Мохаммеда Реза Пехлеви все время связывали относительно хорошие отношения. Население Ирана живет надеждой и верой в будущее и для этого имеет большие перспективы.

Еще можно вспомнить, какая возможность была предоставлена США после терактов 11 сентября 2001 г., когда и аятолла Али Хомейни, и президент Ирана Мохаммад Хатани однозначно осудили террористические действия суннитской «Аль-Каиды», а на улицах Тегерана иранцы читали молитвы о погибших. А ведь в это время в некоторых других частях арабского мира огромные толпы на улицах радостно приветствовали эти террористические акты. Несколько позже в том же году Иран оказывал помощь коалиции во главе с США в борьбе против «Талибана». Также Иран предлагал провести серьезные переговоры после падения Багдада в 2003 г. Все это свидетельствует о том, что история вовсе не обязательно должна была развиваться так, как она развивалась в действительности. Были возможны и другие варианты.

Географическое положение определяет ту стержневую роль, которую Ирану суждено играть на Большом Ближнем Востоке и в Евразии в целом, и может диктовать, в какой степени она будет стержневой, но не может диктовать того, ради каких целей это положение будет стержневым. Такого рода решения находятся сугубо в руках людей.

На данный момент, в соответствии с новаторскими империалистическими традициями своего античного и средневекового прошлого Иран построил военную империю, первую в своем роде – империю без колоний, без танков, бронетехники и авианосцев, которые обычно ассоциируются с властью и мощью. Империализм Ирана не соответствует классическому пониманию этого явления, выражающемуся в двух словах – вторжение и оккупация. Как пишет бывший оперативный офицер ЦРУ, а ныне писатель Роберт Бэр, Иран скорее является супердержавой на Ближнем Востоке благодаря «стратегии, совмещающей три аспекта: опосредованную войну, использование асимметричных средств борьбы и привлекательность для… угнетенных», в особенности целых легионов молодых и недовольных мусульман. «Хезболла», арабская шиитская организация в Ливане, действующая в интересах Тегерана, как отмечает Бэр, «обладает фактической государственной властью» в стране, поскольку ее военный и административный вес, а также симпатии населения к ней значительно больше, чем значение и признание официальных властей в Бейруте. В секторе Газа негласная военная и финансовая помощь шиитского Ирана, а также его «простая антиколониальная идея» подкупают бедных палестинцев, прозябающих в условиях, подобных условиям южноафриканского Соуэто времен апартеида; тех палестинцев, от которых отвернулись соседние суннитские арабские государства, управляемые людьми, подобными бывшему египетскому диктатору Хосни Мубараку, руководившему страной в 1981–2011 гг.. [430] Иран, расположенный в 1500 км к востоку, оказался ближе этим обездоленным палестинцам, чем Египет под властью Мубарака всего лишь по ту сторону границы. В этом тоже есть проявление духа Ирана. Еще можно вспомнить дружественные Тегерану правительства в Сирии и Ираке. Причем Сирия считает Иран своим ближайшим союзником, а политический истеблишмент Ирака опутан сетями иранской разведки, которая может как стабилизировать ситуацию в стране, так и дестабилизировать ее – по своему усмотрению. И наконец, есть сам Персидский залив, где Иран является единственной крупной державой с длинной изрезанной береговой линией. И этой державе едва ли могут противостоять небольшие и слабые арабские монархии, каждую из которых Тегеран может разгромить в открытом военном конфликте, или подорвать посредством действий местного шиитского населения, выступающего в качестве «пятой колонны» (особенно это видно на примере Бахрейна), или подорвать их экономику, устраивая в Ормузском проливе террористические акции.

Хотя сегодня Иран выглядит грозным и устрашающим, нет в его нынешнем влиянии важнейшего элемента, связанного с просвещенностью. В отличие от держав Ахеменидов, Сасанидов, Сефавидов и других иранских империй прошлого, которые или оказывали благотворное влияние, или вдохновляли в моральном и культурном смысле, империя, существующая сейчас, господствует, запугивая и угрожая, при помощи террористов-смертников, а не поэтов. Это, с одной стороны, ограничивает ее власть, а с другой – говорит о ее неминуемой гибели.