Я буду любить тебя... - Джонстон Мэри (хорошие книги бесплатные полностью TXT) 📗
Гроза длилась недолго. Мы не доплыли еще и до поселка Пирси, когда дождь кончился и небо начало проясняться; над Чеплейнз Чойсом висела огромная радуга, а в Уэйноке нас встретил великолепный малиново-золотой закат. За все это время мы не сказали друг другу ни слова. Я сидел у руля в настроении самом мрачном, а она неподвижно лежала передо мною, все так же глядя на быстрые воды Джеймса и меняющиеся картины берега и думая, будто я не знаю, что она не спит.
Наконец в сгущающихся сумерках показался мой причал; чуть дальше за ним ярко блестел огонек: еще утром я велел Дикону навести в доме порядок, затопить камин и зажечь побольше факелов, чтобы показать молодой жене мое уважение. Сейчас я посмотрел на ту, что стала мне женой, и гнев мой внезапно угас. Край, в который она прибыла, был дик и грозен. Могучая река, дремучие леса, черное небо, изрыгающее оглушительный гром, жуткие крики птиц и зверей, грубые страшные меднокожие дикари — на миг я увидел свой мир таким, каким его должна была видеть женщина, лежавшая у моих ног. Ей он казался чужим, недобрым, враждебным, полным неведомого зла, словно она попала на другую сторону луны. Мне вдруг вспомнился давно уже позабытый случай. Когда мы только что прибыли в Виргинию много лет назад, среди нас был один паренек, почти мальчик. Он ночевал в одной хижине с моим кузеном Перси, Госнолдом и мною и каждый вечер оглашал наше жилище жалобами и стенаниями. Мы пробовали стыдить его, пробовали стегать веревкой — однако все было напрасно. То не была тоска по дому: в Англии у него не осталось ни дома, ни матери, ни родных. В конце концов Хант заставил его признаться, что он испытывает непреодолимый панический ужас перед самой этой землей. Нет, его страшили не индейцы и не тяготы нашей тогдашней жизни — и тем и другим он противостоял достаточно мужественно, — его ужасали незнакомые деревья, сплетения лиан в далекой вышине, чернота земли, непроглядная белизна туманов, мерцание светляков, крики козодоев. То был болезненный страх перед первобытной Природой и ее трагической маской.
Но тот мой давний компаньон все-таки был мужчина, сейчас же передо мною была женщина, молодая, одинокая, не имеющая друзей, если только ее другом не стану я, поклявшийся лелеять ее и защищать. И склонясь над нею несколько минут спустя, я заговорил с нею так ласково, как только мог.
— Вот мы и приплыли, — сказал я. — Пойдемте, дорогая, здесь наш дом.
Она позволила мне помочь ей встать, и мы вместе взошли по мокрым скользким ступеням. Было уже совсем темно, луна не светила, а звезды застилала тонкая пелена облаков. От руки, за которую я ее держал, чтобы провести по длинным и узким, лишенным перил мосткам, шел ледяной холод, я слышал, как участилось ее дыхание, но она твердо шла рядом со мною сквозь кромешную тьму. Подойдя к воротам, я постучал в них рукоятью шпаги и крикнул своим людям, чтобы открывали. Мгновение — и по косогору между домом и палисадом рассыпались огни дюжины факелов. Дикон с шумом отодвинул засовы, и мы вошли. Слуги все как один вытянулись и отдали честь, ибо в своей усадьбе я следовал порядкам военного лагеря и слуг своих почитал за солдат, а себя — за их капитана.
Мне доводилось видеть сборища и похуже, чем то, которое мы сейчас лицезрели, но моей спутнице — наверняка нет. К тому же, может статься, что из-за красного, колеблющегося пламени факелов, то разгоравшегося, то прибиваемого ветром, физиономии моих слуг выглядели более злодейскими, нежели обычно. Не все они были людьми дурными. Дикон обладал по крайней мере одной добродетелью — преданностью; среди остальных были два богобоязненных пуританина и горстка честных дураков — пусть солдаты из них получились никудышные, зато они питали глубокое отвращение к мятежу. Однако шестеро были молодцы самые отпетые (их уступил мне Аргалл); еще двоих, вора и разбойника с большой дороги, я купил из числа каторжников, коих король прислал нам в минувшем году; были у меня также негр и несколько индейцев — так что неудивительно, что при виде этой компании жена моя вздрогнула и сжалась. Но продолжалось это только миг. Я не успел еще подыскать слова, призванные ее успокоить, как она уже вполне овладела собой. Неуклюжее воинское приветствие моих работников не удостоилось ее внимания, она не ответила им даже легким кивком, а когда Дикон, малый весьма видный, освещая путь, подошел к ней слишком близко, она отдернула юбки с такой брезгливостью, словно он был прокаженный. Когда мы поднялись на крыльцо и остановились перед дверью, я обернулся к своим молодчикам и, взяв ее за руку, сказал:
— Эта леди — моя законная супруга, ваша госпожа, и вы обязаны ее слушаться и почитать. Любое неуважение к ней я расценю как бунт, и виновный будет сурово наказан. Завтрашний день она объявляет выходным и жалует вам двойное довольствие и каждому по кварте рома. А теперь поблагодарите ее.
Они, конечно, разразились приветственными криками. Дикон, выступив вперед, поблагодарил нас от имени всех и пожелал нам счастья. Засим работники еще раз прокричали «ура», пятясь, отодвинулись назад, потом повернулись и зашагали к своим хижинам, а я ввел мою жену в дом и затворил дверь.
Дикон был плут на диво изобретательный. Утром и велел ему прибрать и осветить дом, выгнать из него всех собак и накрыть стол для ужина; но я ничего не говорил о том, чтобы устлать пол тростником, разукрасить стены цветущими вьюнками, водрузить на стол большой глиняный кувшин с подсолнухами и устроить в зале иллюминацию из целой дюжины факелов. Получилось очень славно, а ужин на столе выглядел выше всяких похвал: жареный каплун, маисовые лепешки, пирог с олениной и эль. Двери двух остальных комнат были растворены, и было видно, что убранство там то же самое: тростник, цветы и множество факелов.
Я провел ее в ту из комнат, что была просторнее, положил узел с ее пожитками на ларь и проверил, хороша ли вода, которую Дикон приготовил ей для умывания. Потом сказал, что мы поужинаем, когда ей будет угодно, и вернулся в зал.
Она не выходила долго, так долго, что я потерял терпение и пошел ее звать. Дверь была приоткрыта, и я увидел, что она стоит на коленях посредине комнаты. Голова была запрокинута, руки заломлены и сжаты, лицо выражало такой ужас и такую муку, что я содрогнулся. Первым моим порывом было тотчас же подойти к ней, как я поспешил бы к любому живому существу, страдающему столь жестоко. Но, поразмыслив, я почел за лучшее неслышно отойти назад, на свое прежнее место. Она меня не заметила, я был в этом уверен. На сей раз мне не пришлось долго ждать. Скоро жена моя вышла, и я мог бы подумать, что все, виденное мною минуту назад, мне просто примерещилось — так разительна была произошедшая в ней перемена. Прекрасная и надменная, она подошла к столу и села в большое резное кресло с величавым спокойствием императрицы, восседающей на трон. Я удовольствовался табуретом.
Она не притронулась к еде и едва пригубила канарское, которое я налил в ее кубок. Напрасно я уговаривал ее отведать кушаний и выпить вина; все мои попытки завязать беседу были столь же тщетны. В конце концов, устав от односложных «да» и «нет», роняемых с таким видом, будто она вынуждена метать бисер перед свиньями, я оставил бесплодные усилия и в сумрачном молчании, под стать ее собственному, принялся сосредоточенно поглощать свой ужин. Наконец мы встали из-за стола, и я пошел проверить запоры на наружной двери и ставнях, а вернувшись, увидел, что она стоит в центре зала, высоко держа голову и стиснув опущенные руки в кулаки. Я понял, что настала пора объяснений, и был этому рад.
— Вы, кажется, хотите мне что-то сказать, — начал я. — Я весь к вашим услугам. — С этими словами я подошел к камину и прислонился к каминной доске.
Слабые язычки пламени в топке сделались еще ниже, прежде чем она наконец заговорила. Речь ее была медленной, голос звучал ровно, однако чувствовалось, что достигается это лишь отчаянным усилием твердой воли. Она сказала:
— Когда — вчера, сегодня, десять тысяч лет назад — вы из этих ужасных лесов отправились в ту жалкую деревушку, к тем лачугам, которые составляют ваш Лондон, вы пустились в путь, чтобы купить себе жену?
