В тени горностаевой мантии - Томилин Анатолий Николаевич (книги онлайн полные .TXT) 📗

Уже на следующий день карета из Ораниенбаума остановилась у малого крыльца, и Ланской, поглядев по сторонам, галантно подал руку приехавшей с ним Бажене. Дуняша провела ее фрейлинским коридором в покои своей хозяйки. Анна еще раз была поражена прелестью смуглого лица цыганки, тонким станом, не нуждающимся в корсете, прекрасными руками…

Девушка была грустна и молчалива. Но, поскольку Дуняша многое рассказала ей о своей хозяйке, не дичилась и отвечала на все вопросы. Хотя сама в разговоры и не вдавалась. В назначенное время Анна проводила ее к государыне. Свидание состоялось без свидетелей. Бажена рассказала все о злосчастных перипетиях своей судьбы, прерывая рассказ лишь горькими рыданиями, и вызвала жалость Екатерины. Императрица обласкала ее и поручила своему духовнику присмотреть в Бессарабии обитель, в которую со щедрым вкладом она могла бы поступить послушницей.

На этом, собственно говоря, история цыганской красавицы Бажены и закончилась. Убедившись окончательно в том, что весь заговор — не более чем интрига светлейшего, императрица отправила его на юг, обговорив приезд в столицу только по ее личному разрешению. А Ланской так искренне каялся в своем заблуждении, так обещал еще более страстно и горячо любить ее величество, что был прощен…

Анна получила от государыни сто тысяч наградных на покупку собственного дома. И через некоторое время управляющий, все тот же Петр Тимофеев, донес хозяйке, что у Литейного двора на порожнем месте некий кровельный мастер Франц Осипович Егерер продает построенный им же каменный дом с двумя флигелями. Один из прихоромков — с тремя этажами — выходил на набережную. [123] В другом — двухэтажном флигеле, размещалась «лентошная фабрика». Сей повернут был к Пустому рынку. [124] Дом был последним в ряду, а понеже владелец уже лет с пять, как впервые объявил о его продаже, [125] то согласен был получить за свои хоромы не чересчур великие деньги. Так, в 1783 году Анна Степановна Протасова впервые стала владелицей собственного дома. После необходимых перестроек она въехала в него вместе с пятью племянницами, среди которых обреталась ее дочь и две девочки?воспитанницы, побочные дочери государыни и Григория Орлова. Все девицы воспитывались вольно, однако были весьма образованы: прекрасно говорили по?французски и изящно танцевали. Молодежь создавала обстановку непринужденности и веселья. Нередкой гостьей бывала здесь и императрица. И тогда, несмотря на ворчание Анны, все от души веселились, состязаясь в остроумии. Екатерина называла Анну не иначе, как «королевой острова Таити», а себя «осенним гонителем королевских мух», подразумевая под последними озорных девчонок.

Взойдя в возраст, девушки получали фрейлинские шифры, а затем, усилиями и покровительством императрицы и ее статс?фрейлины, составляли блестящие партии. Впрочем, здесь мы забежали, пожалуй, далеко вперед. До первой свадьбы в доме на набережной еще должно пройти немало времени.

Через год, по возвращении из Ораниенбаума, Александр Дмитриевич Ланской серьезно заболел. Лейб?медики разводили руками. Одни говорили о «злокачественной лихорадке», другие о дифтерите. Императрица заботливо меняла компрессы на его голове. Но, несмотря на все старания, больной таял и скоро наступил скорбный день его кончины.

Екатерина была безутешна. Ходили слухи, что происками Потемкина он был отравлен. Но гоф?медик, составлявший описание болезни, такую возможность отверг. Он не преминул отметить в своем заключении «крайнее истощение организма в виду обращения укрепительных средств во вред здоровью». В виду имелись возбуждающие снадобья, которые принимал несчастный фаворит.

Сразу же по смерти Ланского Екатерина уехала с его сестрой и статс?фрейлиной Протасовой в Петергоф, и целое лето не возвращалась в Царское Село. Итальянскому архитектору Кваренги был заказан проект церкви Казанской Божьей Матери, как мавзолея для перенесения туда праха усопшего. Анна особенно жалела доброго и уживчивого фаворита, который никогда не стремился вредить кредиту ближних, а многим старался и помогать.

Вернувшись в столицу, Екатерина пожаловала фрейлине Протасовой свой портрет, осыпанный бриллиантами и звания камер?фрейлины. Это еще более подхлестнуло те изменения в характере Анны, о которых говорилось выше. Она приобрела величественную осанку и стала сварливой, гоняя штат юнгфер и фрейлин, оказавшихся под ее началом.

Почти год государыня была в трауре, пока все тот же заботливый Потемкин не прислал еще одного Александра, на этот раз своего тридцатидвухлетнего адъютанта Ермолова. Молодой человек был начитан, умен и любил порассуждать, но, пожалуй, мог считаться и наименее красивым и хорошо сложенным из всех предшественников. Он откровенно страдал от своего положения мужчины, находящегося на содержании и скоро стал неуважительно отзываться о светлейшем. Это не могло не вызвать раздражения патрона, а затем сей «философ в теле Гектора» [126] перестал нравиться и Екатерине. В том же 1786 году он был отослан в Европу, потом вернулся, но скоро снова уехал и жил до смерти в Австрии. [127]

На смену ему Потемкин отправил своего дальнего родственника Александра Матвеевича Дмитриева?Мамонова, служившего у него адъютантом. История была забавной. Выбор сделали по переписке: Потемкин послал Мамонова с письмом, в которое был вложен листок с нарисованной во всех подробностях фигурой претендента. Условились, что критика рисунка будет означать оценку его подателя. И вот — ответ императрицы: «Рисунок недурен, но колорит плох»…

Тем не менее после апробации, Дмитриев?Мамонов был назначен флигель?адъютантом и произвел приятное впечатление при Дворе. Он оказался тактичен и прилично образован. Может быть, несколько излишне тщеславен и франтоват, но ведь молод — двадцать восемь, и впервые получил возможность надеть красный кафтан с галунами и позументами…

В то время при Дворе входили в моду костюмы по французской моде. И Александр Матвеевич заказал себе кафтан из малинового бархата. К поясу он цеплял шпагу, которая приподнимала талию и торчала концом вверх. Батистовый белый накрахмаленный галстук он подвязывал невысоко, чтобы видна была шея. Носил шитые золотом шелковые камзолы голубого, розового или зеленого цвета. Белые атласные штаны ниже колен застегивались серебряными пряжками с дорогими каменьями. Белые чулки и башмаки с серебряными пряжками были осыпаны стразами. А шелковые перчатки, часы с короткой золотой цепочкой с печатью завершали костюм. Добавим к этому тонкое белье, шитые или кружевные манжеты баснословной цены и напудренную прическу и мы получим полный внешний портрет нашего модника.

Эта?то слабость и послужила к появлению тайной клички «красный кафтанчик», которой молодые придворные наградили нового фаворита.

Екатерина знала об этом, но своей камер?фрейлине не сказала, когда та доложила ей о насмешливом прозвище. Правда, в разговоре Екатерина и сама не раз с усмешкой пользовалась кличкой для обозначения «предмета». Государыня не любила модничанье, но справиться с этим злом при Дворе было очень трудно, как она ни старалась. Однажды она велела столичному генерал?полицмейстеру Николаю Ивановичу Чичерину обрядить в модные наряды будочников и дать им лорнеты. Насмешка помогла, и особо вычурные франты на время исчезли.

Вообще же, надо сказать, что роскошь уходящего восемнадцатого столетия была настолько распространенной, что императрица издала даже несколько постановлений, регулирующих уровень показного богатства.

Отмечала государыня при многих благородных качествах Ивана Матвеевича и некоторую гордость и своекорыстие. Но последними свойствами тоже обладали многие при Дворе. Обнаружив любовь фаворита к словесности, Екатерина привлекла его к своим литературным занятиям, советуясь по поводу эрмитажных комедий. И Александр Матвеевич сам написал несколько пьес. Правда, злые языки говорили, что успех их обязан более секретарю Храповицкому.