Жены грозного царя [=Гарем Ивана Грозного] - Арсеньева Елена (читать книги без .txt) 📗
Царю очень хотелось, чтоб Мария Гастингс оказалась «дородна»! Себе, как жениху, он прибавлял весу следующим обещанием: в случае его смерти английской супруге будет оставлено особое наследство.
Итак, Робертс с Писемским отбыли в Лондон, а Горсею пришлось распрощаться с мыслями об интимном доверии государя и заняться торговыми делами Московской английской компании. И все-таки он довольно часто бывал при дворе – правда, не у царя, а у близкого ему человека, боярина Бориса Федоровича Годунова.
Годунов уже давно привлекал англичан. Доходили смутные, почти ничем не подтвержденные слухи, будто именно благодаря ему сверзился со своих высей лукавый иезуит, немец Бомелий, которого все англичане в Москве давно ненавидели – в основном завидуя тому огромному влиянию, которое он имел на русского царя. Пусть это были одни только слухи – они прибавляли Годунову немало обаяния в глазах Горсея! К тому же молодой (Годунову недавно исполнилось тридцать лет) боярин был лишен привычной русской спеси и чванства, он не смотрел на англичан сверху вниз, правда, никогда и не заискивал перед ними и даже пытался выучить чужой язык, что было уж вовсе дико для прочих русских вельмож.
При этом Горсею часто казалось, что этот гостеприимный, добродушный и дружелюбный человек не просто радуется интересному и полезному знакомству (Годунов успешно вкладывал деньги в иноземную торговлю и умудрялся иметь долю прибыли в английских торговых домах для себя лично, а не только для государя московского), но и преследует еще какие-то свои, пока еще загадочные цели.
Да бог с ним. Нет ничего тайного, что не стало бы явным, и Горсею когда-нибудь удастся выяснить, что за сила движет Годуновым. А пока он искал у боярина поддержку против государева сына Ивана: ведь старший царевич был всеми силами против заморского сватовства и видеть не мог англичан, к которым прежде был весьма расположен!
Несколько дней назад верные Годунову люди донесли ему, что царевича видели поздней ночью на половине молодой государыни. Борис изумился было, но все же приказал своему человеку следить за покоями царицы – просто так, на всякий случай. Однако первый же вечер слежки принес такую неожиданность, от которой Борис до сих пор не мог оправиться.
Когда Ефимка Поляков, от волнения горбясь сильнее обычного, путаясь в словах и задыхаясь, нашептал ему, как царевич слюбился с молодой государыней, Борис усмехнулся. Только дурак может подумать, что Иван сделал это с царицею по неодолимой любви. Скорее всего он тоже, как и Годунов, следил за царицей, искал, чем можно опорочить ее перед отцом, который, по всему судя, уже пресытился ею.
Впрочем, побуждения, которые двигали молодым Иваном, не особенно волновали Годунова. В эту минуту он готов был пасть на колени под иконами и возблагодарить Бога и всех его святых, вновь, не в первый уже раз, доказавших ему, что он – воистину избранный среди прочих, твердо стоит на своей стезе и сам владычествует своей судьбой. В первый раз он ощутил это, когда сковырнул Бомелия. Второй раз – когда на его глазах Бог поразил своим карающим перстом Анхен. А впереди еще…
Борис запаленно перевел дыхание, с трудом отогнав опасные мечты, предаваться которым сейчас было совсем не время, и велел Ефимке подняться с колен.
Тот подлез снизу своей угреватой рожей природного доносителя, причем длинный нос его аж пошевеливался нетерпеливо, чуя поживу:
– Батюшка Борис Федорович, ты уж не обидь меня, сирого, убогого, сам знаешь, что токмо моим ремеслишком живем мы с тятенькой родимым, а уж я, верный раб твой, завсегда тебе отслужу за доброту твою!
Ефимка был его лучшим соглядатаем, а самым большим его достоинством была молчаливость. Однако картина, увиденная им в царицыной опочивальне, похоже, потрясла его убогое воображение настолько, что видак-заугольник впал в некое опасное умоисступление, бывшее сродни опьянению, когда человек не ведает, что творит, а его язык развязывается. Рано или поздно – это уж Годунов знал по опыту! – такое случается со всеми соглядатаями. Словно бы тайные сведения, которыми они обладают, переполняют некую чашу и начинают безвозбранно расплескиваться по сторонам. А в этом таится большая беда не столько для самого болтуна, ведь даже в самом плохом случае что он может потерять, кроме своей жалкой жизни, сколько для человека, которому он служит, ибо это всегда могущественный, поднявшийся до определенных, порою немалых высот власти человек, и падение его будет напоминать тяжелое свержение камня с вершины горы.
– Ну и ладно! – Годунов поднялся. – Однако надобно нынче же доложиться государю, невзирая на час.
Он вышел в сени и приказал позвать к нему Акима.
Аким сей, доверенный слуга и любимый кучер Годунова, статью напоминал медведя и, аки зверь лесной, мог только мычать да рычать, ибо был нем: язык ему урезали в ногайском плену, откуда его несколько лет назад выкупил боярин. Борис Федорович знал: чем меньше народу владеет тайною, тем меньше вероятия, что она будет разглашена. Он шепнул Акиму несколько тихих слов, не достигших Ефимкиных ушей, кивнул в ответ на покорный поклон здоровяка и проводил легкую повозку со двора. А сам постоял немного под хмурым, низким небом, которое сулило назавтра продолжение сегодняшней слякоти.
Ближайшей целью Бориса Федоровича было очистить к престолу путь для младшего государева сына – Федора Ивановича, который, благодаря его любимой жене и сестре Годунова Ирине, был мягким воском в руках своего хитрющего шурина. И вот Бог дал наконец ему в руки средство против Ивана… Однако Борис был не только хитер, но и умен, к тому же история с Анхен его многому научила. Он знал, что всякая палка – о двух концах, то есть всякое оружие, кое ты обратишь против другого, может быть обращено против тебя. В том, что он пустит добытый Ефимкою секрет в ход, сомнений не было. Только следовало хорошенько рассудить, как это сделать, чтобы и волки были целы, и овцы сыты.
Тьфу! Волки сыты и овцы целы!
Борис тихонько рассмеялся. Он сызмальства почему-то произносил это расхожее выражение неправильно, однако сейчас именно исковерканная поговорка казалась верной. Волк, который должен остаться сытым и при этом целым, – это он, Борис Годунов. Что будет с овцами, Иваном и Марьей Нагой, а также с государем, – его беспокоило мало.
Елена Шереметева выходила замуж не для того, чтобы быть счастливой. Вот она живет во дворце, вот называется царевною, вот качается каждый день в утлой лодочке своей участи: доплывет до утра следующего дня или нынче же прогневит мужа какой-то малой малостью, и тот вышвырнет ее в келью монастырскую, как и двух ее предшественниц, Ефросинью Сабурову и Прасковью Соловую?
Понесла она чуть не сразу, чуть не с первой же ночи. Не то что царица Марья, которая два года после свадьбы хаживала праздная, и только теперь поползли наконец по дворцу смутные, еще неопределенные слухи, дескать, бабки заметили первые признаки: остановку кровей и тошноту. Но, возможно, это простое недомогание, так что во дворце особо не радовались.
Впрочем, Елене было не до царицы. Она сразу ощутила такое спокойствие, такое довольство, какого в жизни не испытывала. Жила, наслаждаясь изобилием питья и еды (несмотря на свою худобу, покушать молодая царевна очень любила, а теперь, брюхатая, и вдвойне!) и благосклонностью самого государя, который, похоже, был очень рад скорому появлению на свет внука; с нетерпением считая дни до разрешения от бремени, в сотый и тысячный раз рассматривая приданое для младенца, изготовленное с великим искусством и тщанием. Она была так занята собой, что не сразу заметила перемену, происшедшую с мужем.
Конечно, он не являлся больше на ложе жены – многим мужчинам противно блуд творить с беременной, ничего особенного тут нет. Но Елена чувствовала: мужу все равно, есть она на свете или нет ее. И его совершенно не волновало скорое рождение сына и наследника. Он был постоянно погружен в себя, на совместных трапезах с отцом, куда государь иногда приглашал и снох, отвечал невпопад, а порою отпускал такие глупости, что Иван Васильевич как-то раз полусердито-полушутливо сказал:
