Тайна любви - Гейнце Николай Эдуардович (читать книги полные txt) 📗
Одна Фанни Викторовна Геркулесова приехала отчасти по добрым воспоминаниям о покойном графе, а главное, чтобы насладиться мучительным для нее созерцанием доктора Караулова рядом с графиней Белавиной.
Фанни Викторовна похудела и побледнела.
Взором непримиримой ненависти смотрела она на роковую для нее пару, но ни Федор Дмитриевич, ни графиня Конкордия Васильевна не заметили этого.
Им было не до того.
Графиня все продолжала находиться в состоянии почти столбняка, а доктор был весь поглощен думой о несчастной молодой женщине.
Надежда Николаевна Ботт на похоронах не присутствовала.
По окончании печальной церемонии завинченный металлический гроб поставили на дроги и повезли на вокзал Финляндской железной дороги.
За дрогами поехала только одна карета.
В ней сидели: графиня Конкордия Васильевна Белавина и Федор Дмитриевич Караулов.
XI. Старый друг
Проводив еще раз взором непримиримой злобы карету, последовавшую за погребальными дрогами, Фанни Викторовна Геркулесова, с искаженным от бешенства лицом, села в свою карету, крикнув кучеру хриплым голосом:
— Домой!
Карета покатилась.
Фанни Викторовна сидела в ней, как окаменелая.
Глаза ее были устремлены в одну точку, губы судорожно сжаты.
Только судороги, по временам пробегавшие по ее красивому лицу, указывали, что она переживала нечеловеческие душевные страдания.
Смерть графа Владимира Петровича Белавина поразила ее как громом.
Этой неожиданной, внезапной смертью были разрушены все ее последние надежды, которыми она жила, отказавшись от всех своих прежних знакомств, вдали от всех столичных удовольствий.
Она вся была поглощена своей безумною страстью к Федору Дмитриевичу Караулову, которая от встреченных ею препятствий разгоралась все сильнее и сильнее.
Она, повторяем, жила надеждой на победу.
Она хорошо понимала, что любовь доктора к графине Конкордии Васильевне Белавиной была одной из главных причин того, что он безжалостно отталкивал ее, Фанни Викторовну, не только как жену, но и как любовницу.
Но она не верила и не могла верить в чистую, платоническую любовь.
Она думала, что он так же, как и она, надеется.
По рассказам графа Владимира Петровича и по слухам из других источников, Фанни Викторовна хорошо знала графиню Белавину, знала, что при жизни мужа, несмотря на разлуку с ним, как бы она ни была продолжительна, молодая женщина не сделает шага, который мог бы ее компрометировать.
«Федор Дмитриевич, — рассуждала она далее, — потеряв, наконец, всякое человеческое терпение, придет в ее объятиях искать забвения неудовлетворенному чувству».
Она этого и ждала, оставив мечту увлечь Караулова своей собственностью особой, своей красотой, как несбыточную.
Она с жадностью схватит и эти крошки, падающие со стола господ.
Смерть графа Владимира Петровича подкосила разом и эту надежду.
Графиня Конкордия была свободна и любила Федора Дмитриевича.
Препятствие к их браку было устранено.
Когда Фанни Викторовна прочла в газете публикацию о смерти графа Белавина, газета выпала из ее рук, и она воскликнула голосом, полным отчаяния:
— Проклятие!..
Она тогда же приняла решение поехать на похороны графа Владимира Петровича.
Она не была бы женщиной, если бы не позаботилась о траурном наряде.
Это ее несколько заняло и рассеяло.
Когда она ехала на похороны, в ее сердце еще теплилась надежда, что графини Конкордии Васильевны не будет на похоронах, хотя публикации в газетах и были сделаны от ее имени, что это сделал Караулов, который и будет один при гробе своего друга.
При входе ее в церковь и эта искра надежды потухла.
Она не только увидала Федора Дмитриевича рядом с графиней Белавиной, но зоркими глазами влюбленной женщины заметила, с какой восторженно-почтительной любовью смотрел на эту ненавистную для нее женщину кумир ее мечты.
Адские муки вынесла она за время исполнения церемонии и теперь ехала домой, подавленная обрушившимся на нее роковым ударом.
«Все кончено!» — шептали ее побелевшие губы.
Карета остановилась у шикарного подъезда ее дома.
Она вышла, быстро прошла к себе наверх и вошедши в гостиную, в ту самую гостиную, где принимала Федора Дмитриевича Караулова и где ей на мгновение даже показалось, что счастье было близко и возможно.
Не раздеваясь, как была в траурном платье и в шляпе с длинной креповой вуалью, она вдруг опустилась на колени перед креслом, на котором сидел во время своего первого и последнего визита доктор Караулов и которое она оберегала с тех пор, как святыню, опустила на него голову и неудержимо горько зарыдала.
Вошедшая за Фанни Викторовной горничная удивленно несколько минут посмотрела на свою барыню, а затем беззвучно удалилась.
Прорыдав около получаса, Фанни Викторовна встала.
Глаза ее были сухи и положительно метали искры.
Она окинула окружающую ее роскошную обстановку взглядом, полным презрения.
«Вот эта золоченая грязь, — вдруг заговорила она сама с собой, — из которой я не могу выкарабкаться и которая затягивает меня все глубже и глубже. Чем эта грязь лучше грязи притонов и Вяземской лавры?..» Нет, тысячу раз нет, не лучше она, а хуже и опаснее, а та отвратительна, и человек, не потерявший образ и подобие Божие, старается стряхнуть ее с себя, а засосанный ею, обратившись в скотское состояние — доволен и счастлив… А здесь? Как все это привлекательно, красиво, нарядно и между тем как все это отвратительно грязно по своему происхождению, как отвратительно грязны те деньги, на которые все это куплено… Каким зловонным комом нравственной грязи должна была показаться ему эта гостиная и, наконец, я сама, такая чистая, выхоленная, в эффектном наряде. А я, безумная, думала этим прельстить его!
Она опустилась на один из пуфов и задумалась.
Легкий стук в дверь заставил ее очнуться.
— Кто там?
Дверь отворилась, и на ее пороге появилась горничная с серебряным подносом в руках, на котором лежала визитная карточка.
Фанни Викторовна взяла карточку и вдруг неудержимо истерически захохотала.
— Этот является не для того, конечно, чтобы читать мне лекции о нравственности… — со смехом произнесла она.
На карточке стояло:
«Леонид Михайлович Свирский».
Горничная широко открытыми глазами смотрела на Фанни Викторовну.
Она еще никогда не видала ее в таком состоянии: за какие-нибудь полчаса она горько плакала, а теперь смеялась, что есть мочи.
— Проси, — сказала, наконец, кончив хохотать, Фанни Викторовна, — и приходи ко мне в уборную.
Геркулесова вышла из гостиной.
Через минуту в гостиную Фанни Викторовны вошел Леонид Михайлович Свирский.
Пролетевшие годы оставили на нем свою печать.
Он похудел и постарел, и на его жизнерадостном лице появилось выражение постоянной грусти.
Одет он был в скромный костюм, далеко не первой свежести.
Восхищенным взором художника оглядывал он окружающую его обстановку.
Каждая действительно сделанная артистически вещица приковывала надолго его внимание.
Он не заметил, как прошло более получаса времени, как вдруг в тот момент, когда он был занят рассматриванием древней урны-курильницы, сзади него раздался полунасмешливый, полуласковый голос:
— Это ты!
Он обернулся и положительно обомлел.
Пред ним стояла Фанни Викторовна, казалось не одетая, а охваченная волною тончайших кружев.
Таковое впечатление производил надетый на ней кружевной капот, совершенно прозрачный на груди и руках.
Он не мог выговорить слова от овладевшего им волнения.
— Не узнал? Переменилась? Не ожидал? — снова спросила она.
В тоне ее звучала уже явная насмешка.
— Признаюсь… — задыхаясь, наконец, мог произнести Свирский.
— Да и ты порядком изменился, и, не в укор тебе будь сказано, не к лучшему…
Он вздохнул и робко посмотрел на нее.
— Но ничего, старый друг все же лучше новых двух… Ты не робей, я приму тебя лучше, нежели ты принял меня последний раз… Садись.
