Конец главы. Том 2. На другой берег - Голсуорси Джон (читать книги онлайн txt) 📗

"Кондафорд, 10 августа.

Родная моя,

Посылаю, как обещал, точный и подробный отчёт об отъезде Динни. Посмотри «Лэнтерн» – там есть снимок, изображающий "жениха и невесту при выходе из церкви". К счастью, репортёр этой газеты снял их прежде, чем они двинулись: фотоаппараты, за исключением кинокамеры, не могут передавать движение, и на карточках всегда получается так, что одна нога задрана чуть ли не до глаз, закрывает колено другой ноги и обезображивает стрелку на брюках. Дорнфорд выглядел очень авантажно; Динни, да хранит её господь, не улыбалась "улыбкой новобрачной", и вид у неё был такой, словно все происходящее только шутка. С самой их помолвки я без устали раздумывал, какие же у неё на самом деле чувства к нему. Это, конечно, не такая любовь, какую она питала к Дезерту, но мне кажется, что физически Дорнфорд ей не противен. Вчера я спросил её: "От всего сердца?" и она ответила: "Во всяком случае не от половины". Мы-то с тобой знаем, на что она готова ради других. Но в брак она вступила и ради самой себя. Ей нужно жить, ей нужны дети и определённое положение. Это в порядке вещей, и, по-моему, она сама тоже так думает. Она, говоря языком нашей многообещающей молодёжи, не сходит с ума по Дорнфорду, но ценит его, восхищается им – вполне, впрочем, заслуженно. Кроме того, он знает от меня, а вероятно, и от неё самой, что она может ему дать, и не станет просить большего, пока не получит его без всяких просьб. Погода стояла прекрасная; церковь, где, кстати сказать, воспринял крещение ваш специальный корреспондент, выглядела на редкость празднично. Правда, собрались в ней преимущественно обломки старой Англии, но мне почему-то кажется, что таких людей в Уолуорте сколько угодно.

На передних скамьях в наиблагочестивейших позах разместились члены нашего клана, а также все, кто представляет графство или претендует на это. Чем дольше я смотрел на последних, тем горячей благодарил бога, который, правда, обрёк Черрелов нашего поколения на жизнь в условиях современности, но всё-таки не превратил их в провинциалов. Даже в Коне и Лиз, живущих здесь безвыездно, очень мало провинциального. Конечно, в наши дни странно слышать такое слово, как "провинция", но оно, видимо, будет существовать до тех пор, пока люди будут стрелять и охотиться. Помню, что в детстве на этих охотах, если только мне удавалось выпросить лошадь в нашей или чьей-нибудь чужой конюшне, я всегда старался удрать подальше от охотников, чтобы уклониться от участия в разговорах, – так они были скучны. Быть просто человеком – гораздо лучше, чем представлять графство или претендовать на это. Должен сказать, что Клер, несмотря на недавние судебные мытарства, держалась изумительно, да и вообще, насколько я мог судить, никто не выказывал чувств, которые в этот час дня вряд ли мог испытывать. Позади, с несколько менее благочестивым видом, сидели обитатели деревни, – Динни их любимица, – настоящая выставка старожилов. Среди них было несколько интересных типов, например, старик Даунер в кресле на колёсиках – сплошные уайтчепелские бакенбарды и борода; лишь кое-где резко выделяющиеся пятна смуглой кожи. Он отлично помнит, как мы с Хилери грохнулись с воза сена, забираться на который нам отнюдь не полагалось. Затем миссис Тибуайт, этакая симпатичная старая колдунья, – она всегда разрешала мне забираться к ней в малинник. Для школьников тоже устроили праздник. Лиз говорит, что среди них не найдётся и одного на двадцать, кто бывал в Лондоне или уезжал дальше чем на десять миль от деревни. В наши-то дни! Зато парни и девушки – уже совсем другое дело. У девушек стройные ноги, шёлковые чулки, со вкусом сшитые платья; у парней хорошие фланелевые костюмы, воротнички, галстуки, – к этому их приучили мотоцикл и кино. В церкви было много цветов, колокольного звона и оглушительных звуков органа. Хилери совершил венчальный обряд со свойственной ему быстротой, и старый приходский священник, помогавший при церемонии, только сокрушённо вздыхал, видя, в каком темпе тот служит и сколько всего пропускает. Тебя, конечно, интересуют туалеты. Так вот, стоя у алтаря, невеста и подружки напоминали мне дельфиниумы. Динни даже в белом выглядела точь-в-точь как этот цветок, а подружки – уж не знаю, нарочно или нет – были ей под стать. Рядом с ней Моника, Джоан и две молоденькие племянницы Дорнфорда, все как на подбор высокие и стройные, – ни дать ни взять клумба голубых дельфиниумов; впереди неё – четверо девочек в голубом, очень миленьких, но, конечно, не таких хорошеньких, как Шейла. Честное слово, эта ветряная оспа пришлась крайне некстати: тебя и детей ужасно недоставало – Роналд в роли пажа был бы неподражаем. Домой из церкви я возвращался с Лоренсом и Эм, которая была необыкновенно величественна в своём серо-стальном платье, слегка перепачканном там, где "со слезами смешивалась пудра". Мне пришлось остановиться с ней под деревом, разбитым молнией, и хорошенько поработать одним из тех шёлковых носовых платков, которые ты мне дала в дорогу. Лоренс был в отличном настроении: он считает, что этот брак – наименее дутое из всех предприятий, виденных им за последнее время, и надеется, что падение фунта приостановится. Эм ездила осматривать дом на Кемпден-хилл; она предсказала, что не пройдёт и года, как Динни влюбится в Дорнфорда, и пролила по этому поводу ещё одну слезу, так что я был вынужден обратить её внимание на дерево, в которое действительно ударила молния, когда мы втроём – она, я и Хилери стояли под ним. "Да, – вспомнила Эм, но вы же были тогда совсем маленькие! Очень предусмотрительно! А дворецкий сделал из отбитого куска ручку для пера. Но перья в ней не держались, и я дала её Кону с собой в школу, а он потом проклинал меня. Лоренс, я совсем старуха". Тогда Лоренс взял её за руку, и так, рука об руку, они шли до самого дома.

Приём гостей происходил на террасе и на лужайке; явились все, вплоть до школьников. Сутолока получилась отчаянная, но, по-моему, было весело. Я не знал, до чего люблю наш старый дом. Что там не толкуй о всеобщей нивелировке, в старых домах есть что-то неповторимое. Если дать им рухнуть, их уже не восстановишь; они – своеобразный фокус, в котором отражается вся округа. Бывают деревни и местности без сердцевины; они всегда почему-то пусты, плоски, нелепы. По-настоящему старый дом одухотворяет всё, что примыкает к нему. Если владельцы его – не эгоистичные свиньи, он постепенно становится чем-то важным и для тех, кто им не владеет. Кондафорд – нечто вроде якоря для всех окрестных фермеров. Не думаю, чтобы кто-нибудь из жителей деревни, даже самых бедных, был недоволен тем, что поместье существует, или радовался, если бы его снесли. Как видишь, любовь и забота в течение многих поколений, а также некоторые, хотя не бог весть какие затраты привели к вполне осязательным результатам. Конечно, всё меняется и должно меняться; именно поэтому спасение того старого, что заслуживает спасения, – ландшафтов, домов, обычаев, учреждений, людей определённого типа, – составляет одну из величайших проблем нашего времени, хотя мы меньше всего озабочены ею. Мы бережём произведения искусства, старую мебель, мы создали постоянный и очень ревностный культ старины, против которого не восстают даже люди с ультрасовременным образом мышления. Почему мы не делаем того же самого в нашей социальной жизни? Да, бесспорно, "отживает порядок ветхий", но мы должны сохранить то, что в нём было достойного и прекрасного, то чувство долга, те манеры с большой буквы, которые были ему присущи, – словом, всё, что приобретается медленно и будет быстро утрачено, если мы не сумеем как-нибудь уберечь его. Исходя из знания человеческой природы, как она есть, я считаю величайшей нелепостью стремление сперва уничтожить то, что создано, а потом начать всё сначала. Разумеется, ветхий порядок был далёк от совершенства, его отнюдь нельзя назвать идеальным, но сейчас, когда это здание уже готово к сносу, мы не должны забывать, что за один час можно разрушить плоды многовекового труда; что, пытаясь заменить несовершенное более совершенным и не зная точно, как это делается, легче отбросить человечество назад, чем двинуть его вперёд. Вся суть в том, как выбрать и сохранить то, что заслуживает сохранения, хотя я вовсе не утверждаю, что этого заслуживает многое.

Ну, оставим высокие материи и вернёмся лучше к Динни. Они проведут медовый месяц в Шропшире, откуда Дорнфорд родом. Затем поживут в Кондафорде, а потом переберутся на Кемпден-хилл. Надеюсь, что погода, на их счастье, продержится: медовый месяц в дурную погоду – вещь утомительная, особенно когда один из молодожёнов любит другого гораздо сильней, чем тот его. Дорожный костюм Динни был, если тебя это интересует, синего цвета и не слишком ей шёл. Мне удалось улучить минутку и побыть с ней наедине. Я передал ей привет от тебя, она просила тебе кланяться и сказала: "Ну вот, я почти переплыла, милый дядя. Пожелайте мне счастья!" У меня защипало в глазах. Что она переплыла? Э, неважно. Если пожелания счастья могут его принести, то она уехала, нагруженная ими до отказа. Только вот прощальные поцелуи – нелёгкая церемония. Кон и Лиз поцеловали её уже после того, как она села в машину. Когда она уехала и я взглянул на их лица, я почувствовал себя бесчувственным чурбаном. Дорнфорд увёз её в своей машине, которую сам и вёл. После её отъезда я, скажу откровенно, захандрил. Всё идёт как надо, – я это знаю и тем не менее чувствую, что оно не так. Как ни легко теперь получить развод, в браке есть какая-то дьявольская бесповоротность; кроме того, Динни – не такая женщина, чтобы связать себя с любящим её человеком, а потом бросить его. Она – из тех, кто придерживается старомодного правила: "Все пополам – и радость и горе". Дай бог, чтобы радости было больше. Я забрался подальше в сад, а оттуда полем ушёл в лес. Надеюсь, у вас был такой же великолепный день, как здесь? Буковые леса на склонах куда красивей аккуратных посадок на Меловых холмах, хотя даже в тени последних чувствуешь себя как в храме, несмотря на то что они предназначены просто служить границей участка или давать приют овцам в жаркую погоду. Ручаюсь тебе, что этот лес в половине шестого вечера казался прямо заколдованным. Я взобрался на пригорок, сел и стал наслаждаться пейзажем. Мощные потоки косых лучей обрызгивали древесные стволы, а в зелёных промежутках меж ними царила такая прохлада, которую можно назвать лишь одним словом – "блаженная". У многих деревьев ветви начинают расти на большой высоте, и стволы кажутся чуть ли не белыми. Подлеска под ними почти нет, «фауны» – тоже: одни сойки да рыжие белки. Когда, сидя в таком лесу, подумаешь о налоге на наследство и вырубке деревьев, сердце переворачивается, как будто ты поужинал одним чесноком. Скажу откровенно: вероятно, для бога двести лет – один день, но для меня они – вечность. Эти леса давно уже перестали быть заповедными: каждый может гулять здесь сколько вздумается. Молодёжь, наверно, так и делает, – для любовных прогулок места лучше не найти! Я лёг на солнце и стал думать о тебе, а два маленьких серых голубя мирно болтали, пристроившись на ветке, всего ярдах в пятидесяти от меня, так что я видел их в мой полевой бинокль. На месте срубленных и выкорчеванных деревьев выросли кипрей и пижма, наперстянка же, видимо, не прижилась. На душе у меня было безмятежно спокойно, хотя и немного тоскливо от всей этой зелени и красоты. Как странно, что красота может вселять в нас тоску! То ли, видя её, мы ощущаем мрачную неотвратимость смерти, то ли сознаём, что любая вещь уходит от нас и что чем она прекраснее, тем тяжелее её терять. Творец, создавая нас, сделал ошибку в своём плане. Нам следовало бы чувствовать вот как: чем прекрасней земля, чем чудесней свет, ветер, листва, чем ласковей природа, тем глубже и полней будет покой, который мы обретём в её лоне. Непостижимая загадка! Я знаю, что мёртвый кролик в лесу волнует меня больше, чем в мясной. На обратном пути я наткнулся на одного – его загрызла ласка. Он лежал так покорно и беспомощно, словно извинялся: "Простите, что я умер!" Может быть, умереть и хорошо, но жить всё-таки лучше. Мёртвая форма, ещё не переставшая быть формой, – страшное зрелище. Ведь форма – это жизнь, и непонятно, зачем она сохраняется путь даже ненадолго, если жизнь уже ушла. Мне захотелось подождать восхода луны и посмотреть, как она медленно зальёт лес своим прозрачным сиянием; тогда я, наверно, почувствовал бы, что форма и после смерти продолжает жить в ином, разреженном виде, что все мы, сущие, – даже птицы, бабочки и мёртвые кролики, – тоже продолжаем двигаться и жить и что это моё чувство меня не обманывает. Но в восемь в Кондафорде обедают, так что мне пришлось уйти, пока свет был ещё зелен и золотист, – опять аллитерация! Они выскакивают у меня, как двухпенсовики. На террасе я увидел Фоша, спаниеля Динни. Мне показалось, что я встретился с бэнши: я ведь знаю его историю. Правда, голоса он не подал, но остро напомнил мне все, через что прошла Динни. Он сидел на задних лапах и смотрел в землю невидящим взглядом, как умеют смотреть собаки, особенно спаниели, когда не понимают, почему все на месте, а одного, единственного, неповторимого запаха уже нет. Они, конечно, заберут его с собой на Кемпден-хилл, когда вернутся. Я поднялся к себе, принял ванну, переоделся и встал у окна, прислушиваясь к гудению трактора

(пшеница все ещё не сжата) и слегка пьянея от запаха цветущей жимолости, которая вьётся вокруг моего окна. Теперь я понял, что имела в виду Динни, сказав "переплыла". Она переплыла через реку, которую никак не могла преодолеть во сне. Что ж, в этом вся наша жизнь: мы переплываем реки или тонем. Надеюсь, нет, верю, что она уже выбралась на берег. Обед прошёл, как любой другой обед: никто не говорил ни о Динни, ни о своих чувствах к ней. Я проиграл Клер на бильярде. Она показалась мне мягче и привлекательней, чем обычно. Потом мы с Коном просидели за полночь, по-видимому, для того, чтобы помолчать вдвоём. Боюсь, что им будет недоставать Динни.

Когда я наконец поднялся к себе в комнату, там было изумительно тихо и лунное сияние казалось почти жёлтым. Сейчас месяц уже прячется за вязы, и поверх сухой ветки мне видна вечерняя звезда. Высыпали и другие звезды, но их мало, и светят они тускло. Ночь сегодня – далёкая от нашего времени, далёкая от нашего мира. Не ухают даже совы, только жимолость все ещё пахнет. Вот и сказке конец, любимая. Спокойной ночи!