Дунай. Река империй - Шарый Андрей Васильевич (библиотека книг .TXT) 📗

Центральная площадь Вуковара теперь носит имя уже покойного Франьо Туджмана, у впадения Вуки в Дунай поднят огромный поминальный крест, за городом обустроено обширное мемориальное кладбище, однако военные мемуары хотя и объясняют прошлое, ничего не говорят о будущем. Перспективы развития здесь связывают с речным проектом “Сава – Дунай” – строительством на европейские деньги шестидесятикилометрового канала до городка Славонски-Шамац. Сава, впрочем, и так впадает в Дунай, но только впадает в неправильном для Хорватии месте – в глубине территории Сербии, у Белграда. Поэтому об этом канале в Вуковаре говорят фактически с того самого славного дня, когда в город прибыл “поезд мира”. Сторонники проекта не без оснований полагают, что новая водная дорога может продвинуть вперед экономику всего хорватского севера, но толком строительство так и не началось. С удовольствием обсуждается и концепция “национального транспортного коридора” от Дуная до Адриатики. Однако даже если такой коридор когда-нибудь появится, то ему вряд ли суждено быть целиком водным: дорогу к морю преграждает высокое Динарское нагорье, придется комбинировать речной транспорт с автомобильным или железнодорожным.

Созданная историческими обстоятельствами и партией маршала Иосипа Броз Тито федеративная Югославия была любопытной, сложно организованной и, увы, не совсем справедливо устроенной страной. В СФРЮ свободы было больше, чем в Советском Союзе или Восточной Германии, но меньше, чем требовалось для сохранения общей государственности народов, прежде не принадлежавших к одному цивилизационному кругу. Коммунисты, правда, во многом унаследовали чужие проблемы, поскольку возникшее в 1918 году волей великих держав южнославянское государство было составлено из разнородных осколков бывших габсбургских земель и клочков еще более бывших османских территорий? [67]. А практика XX века показала: несмотря на то что основанная на принуждении и запретах идеология на время способна сплачивать большие массы людей, ее стальные обручи не выдерживают давления в котле, который этими обручами скреплен.

Последствия юго-развала мне довелось наблюдать своими глазами: в середине 1990-х годов я жил в Загребе и – несмотря на военную пору и благодаря ей – объехал все шесть республик и две автономные области бывшей федерации, довольно большую и очень разнообразную страну, вдоль, поперек и по периметру границ, как в смешной песне “От Вардара до Триглава”? [68]. Итог трансформаций этого цветного социокультурного пространства представляется столь же печальным, сколь закономерным, и не только по причинам сиюминутного политического характера. Еще и потому, что в южнославянской (и шире – в балканской) культуре хаос неизменно борется с порядком и чаще берет над ним верх, чем проигрывает.

Главный хорватский писатель прошлого века Мирослав Крлежа с некоторым цинизмом замечал, что граница Балкан проходит через холл загребского отеля Esplanade. Здесь приятно размышлять о сущем над чашкой кофе, я и сам неоднократно этим занимался. Кофейная граница Крлежи метафизическая, рядом с его любимой гостиницей расположен вокзал, откуда поезда направляются прямо в Вену, шесть часов пути строго на север. На самом деле прямо на соприкосновении географических и политических плит, балканской и центральноевропейской, стоит не Загреб, а Белград. Беспокойная точка: за 23 столетия своего существования этот город, как утверждается, более сорока раз менял государственную принадлежность. Невозможно даже представить себе более космополитической судьбы.

Впервые Белград стал государственной столицей только в начале XV века, когда центр средневековой сербской цивилизации под давлением Османской империи переместился из глубины Балканского полуострова ближе к дунайским берегам. Сербское царство поднялось в зенит исторической славы полустолетием ранее, когда король Душан Сильный из династии Неманьичей подчинил себе соседние территории и оформил небольшую империю, какое-то время даже соперничавшую с терявшей силы Византией. На севере царство Неманьичей, страна “сербов и ромеев”, выходило к Дунаю.

Османский Белград. 1865 год.

Душан вошел в летописи и школьные учебники как успешный и несчастный властитель одновременно: с одной стороны, он утвердил форму государственности, которой сербы гордятся до сих пор, с другой – был проклят собственным папашей, королем Стефаном Дечанским. Некоторые хронисты прямо называют Душана отцеубийцей. Он (может, и неспроста) единственный из царствовавших Неманьичей, не возведенный Сербской православной церковью в преподобные или святители. Тем не менее похоронен Душан в важном белградском соборе Святого Марка; это копия храма культового православного монастыря в косовском местечке Грачаница, где мне как-то довелось отстоять заутреню.

Проклятье таинственно скончавшегося Стефана сработало, хотя и в третьем поколении: Душан доцарствовал и ушел в иной мир спокойно, а вот сын его Урош к 1371 году разбазарил накопленное предками. Сербия перестала существовать как единое государство, распалась на соперничавшие друг с другом феодальные территории. Столица одной из них оказалась в Белграде, да ненадолго: после поражения от османов сербы потеряли независимость, их князья стали вассалами и младшими союзниками султанов. Город в конце концов и до поры до времени достался венграм.

Для многих племен и народов Белград веками был “значительной пограничной крепостью”, “важной периферией” – северной для римлян и византийцев, восточной для франков, западной для сарматов и болгар, южной для венгров и австрийцев. Каждый новый хозяин называл город у впадения Савы в Дунай по-своему, но все хотели одного: получить защиту для старых и опору для новых завоеваний. Точка на карте была уж очень выгодной: линия укреплений на стометровой высоты холме, “на углу” двух широченных рек, в средостенье военных путей и торговых маршрутов. С 1521 года здесь наконец надолго обосновалась султанская армия, и на протяжении трех с лишним столетий у дверей Балкан расцветал подлинно восточный город с десятками минаретов, медресе и хамамов; восемь из десяти тогдашних белградчан возносили хвалу Аллаху, а не Господу нашему Иисусу Христу. Но и этот стотысячный город, как и все предыдущие на его месте, исчез без следа – сгорел, был взорван, разрушен, стерт с поверхности земли, – а ведь слыл едва ли не первым в османской Европе. Потом его построили заново, по-другому.

Форпостом австро-венгерского юга с начала XVIII столетия стал Земун (в немецкой традиции – Землин), древний, из римского каструма, город по ту же, что и Белград, сторону Дуная, но только по другую сторону Савы. Лондонским и парижским мечтателям, являвшимся к месту встречи двух миров за восточными впечатлениями, Земун виделся последним символом христианской Европы в той же степени, в какой Белград символизировал в Европе власть Османов. Молодой романтик Виктор Гюго в 1828 году вставил в свой сборник “Восточные мотивы” (примерно между стихами “Купальщица Зара” и “Рыжая Нурмагаль”, воспевающими прелести юных плутовок) балладу “Дунай во гневе”. От имени великой реки Гюго пафосно проклинает “вечную перекличку пушек”, вопрошая: “Ужель не можете вы, дети мои, жить воедино в мире?”

Россия в 1828 году вела на Балканах и Кавказе очередную смертную битву с армиями султана, а Европа предавалась оттоманской моде, одновременно сочувствуя затянувшемуся восстанию в Греции, куда как раз прибыл французский экспедиционный корпус. Христиане брали верх над неприятелем медленно и постепенно, наступая за Дунай и снова отступая, и каждая военная кампания выталкивала из османских просторов на север новые массы переселенцев, искавших защиты на землях Габсбургов или Романовых. Завоевания султанов на протяжении четырех веков гнали с родных мест православных христиан. Сербы заселяли южные венгерские территории – таким образом по тысячекилометровой габсбургско-османской линии соприкосновения, по ободу больших рек Паннонской равнины, сформировалась Военная граница? [70]. Конец XVII столетия в Белграде называют временем Великого исхода – в пустынное междуречье Дравы и Дуная, а также в нынешнюю Воеводину в ту пору перебрались, если верить хроникам, 37 тысяч семей.