Несбывшаяся весна - Арсеньева Елена (книга бесплатный формат txt) 📗

Ну, видать, одна. Сколько ни имел Мурзик баб и девок, а ни одна не приносила ему такой поганый дар. Сколько мук пришлось принять, пока излечился! Во время и в самом деле мучительных, унизительных процедур Мурзика утешало только воспоминание о том, как хрустело под его пальцами слабое горло той девки, которую он спровадил на тот свет… Лёлька, что ли, ее звали? Да, Лёлька Полякова.

Вот же какая поганая фамилия! Ведь энкавэдэшник, стараниями которого Мурзика превратили в червя земного, облысевшего, беззубого, с отбитым ливером, тоже был Поляков. Он даже чем-то напоминал ту девку: тоже был черноглазый да тощий. Эх, кабы еще до Полякова добраться, до его горлышка…

«Нет, – подумал Мурзик, до света проснувшийся и тихо лежащий на нарах, глядя, как неверный полусвет раннего северного утра брезжит в узеньком, скупом окошке. – Нет, не нужен мне Поляков! Пусть живет. Или пусть сдохнет – не мое это дело! Я устал».

Как-то так случилось – Мурзик и сам не заметил, как и когда это произошло, – но словно наросло что-то на его сердце… новое. Он вспоминал, как лежал больной и подыхающий от своей флегмоны без сна, чуть живой от страданий, и наблюдал, как вбитый в стену перед его лицом гвоздь на рассвете покрывается белой снежной шапочкой – к утру в бараке холодало до невозможности. Так же покрылось новой, непонятной оболочкой его сердце. Он больше никому не хотел мстить.

Он никому ничего не простил – этого не было. Он просто устал, смертельно устал ненавидеть. Сердце не могло больше выносить ожесточения. Оно хотело покоя. Оно хотело хоть какой-то радости!

Где ж ее взять? Сердце ведь занято ненавистью. Может быть, если изгнать ее из сердца, туда на смену ей придут покой и радость? Место ведь будет свободно!

Александра, дура, ходила на подгибающихся ногах… небось она затряслась бы еще больше, если бы Мурзик упомянул, что ее драгоценная доченька тоже приложила руку к тому, что из него сделали такое охвостье человеческое. Но ведь и Ольгу он отпустил с миром, как отпустил прежде и Шурку, и следователя Полякова. Тем паче что Шурка-то вообще был недосягаем для какой бы то ни было мести. А вот интересно, в раю он или в аду? Небось в раю… Беззлобное было, в общем-то, создание, беззлобное, безвредное, и кабы не взял его в клещи следователь Поляков… Положа руку на сердце, Мурзика он тоже крепко брал, Мурзик-то ведь тоже на кого-то там что-то писал, какие-то доносы… так что и Шурку он в глубине своей вновь образовавшейся души понимал лучше, чем это могла себе вообразить Александра.

Судя по всему, она даже не подозревала о смерти брата. Да… рассудила их судьба с Шуркой Русановым! Прежний Мурзик порадовался бы: проглотил свою маслину поганый стукач! – и мстительно обрушил бы на сестру поганого стукача эту весть. Мурзик нынешний молчал. Прежний Мурзик насладился бы зрелищем того, как ее размазало бы при такой сокрушительной новости, как она зарыдала, смялась, постарела бы в одно мгновение. Мурзик нынешний не хотел видеть ее слез. Прежний Мурзик наслаждался бы ее страхом. Мурзику нынешнему делалось тошно от того, что она смотрит на него с плохо скрываемым ужасом и держит при себе этого недоделанного лепилу – санитара. Как будто он защитил бы ее, если бы Мурзик захотел ей что-то худое сделать!

Он хотел одного – смотреть на нее.

Да нет, ничего такого! Совсем ничего! Даже в те времена, когда он всерьез подумывал жениться, и присматривался к окружающим бабам, и вдруг начал выбирать между обеими Аксаковыми, матерью и дочкой, он выбрал Ольгу совсем даже не потому, что у нее буфера дуром торчали и она могла родить, а у Александры пробежали уже по лицу морщинки и тело увяло, конечно. Детей он, сказать по правде, и не хотел. Не было охоты возиться с короедами. Опять же, дурное на дворе стоит время: тебя в любой момент могут к ногтю прижать, а твоего ребенка отправить в детдом как сына или дочь врага народа или вовсе под чужим именем. И вырастет он, не помня родства… Нет уж, нажился он сам Мурзиком безродным, чтобы еще и свое потомство на ту же участь обрекать! Может быть, когда-нибудь потом, когда в стране все устаканится…

Устаканится, как же!

Ну так вот, о выборе между Александрой и Ольгой. Он выбрал Ольгу прежде всего потому, что она была еще девчонка, сырое тесто, мягкая глина, из которой сильная мужская рука вылепит что угодно. Александра – та была другая. Ее не сдвинешь, не собьешь. Ей-богу, скорей монашку Верку можно было во грех ввести, чем эту схимницу! «Схима» в понимании Мурзика была любовь Александры к тому актеру. Ненастоящая, выдуманная любовь, вериги сердечные, не приносящие счастья! Так ему казалось тогда. Теперь-то он гораздо лучше понимал Александру. Разве для него самого Вера не была тем же самым, чем для Александры – Игорь Вознесенский? И эти вериги разве не причиняли счастья столько же, сколько боли?

Ему нравилось слово «вериги», потому что рядом было слово – Вера…

Вообще-то Александра теперь была единственным, что оставалось у Мурзика в жизни – живого, настоящего, не «литерного», не зэковского – человеческого. Он смутно ощущал некую связь с Верой, когда смотрел на Александру. Никому этого объяснить было невозможно, никто бы не понял, никто! Он сам не понимал.

Только Вера понимала, конечно, они ведь там всё видят, всё слышат и всё понимают.

Но он, конечно, перестал бы быть собой, если бы хоть что-то изменилось в нем внешне. По-прежнему яростен и лют был взгляд синих глаз, по-прежнему Мурзик умел внушать страх. Как в 14-м году тряслись перед ним зеленые юнцы вроде Шурки Русанова, так тряслись и фраера нового времени, которые корчили из себя фартовых. Зеленые беспредельщики, они никак не могли вывернуть его налицо, определить, кто он такой: их глупые гнилушки сворачивались в бесплодных попытках понять, что за интеллигент оказался с ними рядом, что за «литерный» такой, который всеми повадками схож скорее с академиком, к тому же битым-перебитым. Они побаивались этого Ивана-с-Волги, чуя в нем истинного аллигатора, а первый же базарило, который, оборзев, осмелился было перекрестить его из Мурзика в Гунявого [12] (дошел, знать, слушок!), мгновенно был поставлен раком и теперь принужден обзываться Армянской королевой, еще и радуясь, что Мурзик пожалел его и вовсе не «оторвал бейцалы», как собирался. Без них-то, родимых, какой ты мужик? С ними да с болтом – хоть какая-то видимость сохраняется.

В мире «людей», в мире отъявленной жестокости, которая тем не менее регулировалась правилами, хотя и жуткими, Мурзик чувствовал себя как рыба в воде. Рядом с ним любой бугор казался бакланом-малолеткой, которому впервые выпало припухать в местах не столь отдаленных. При этом Мурзик вовсе не лез в паханы, много на себя не брал – хотел только, чтобы его не трогали, не «заходили с севера», задавая неприятные вопросы, и знали: Мурзик всегда в чистоте. Вне подозрений! Он не закозлит.

Ну что ж, он хотел быть в авторитете – и был. Его уважали. А уж когда дело доходило до картинок, ему вовсе равных не было. Уносите ноги, каталы!

Мурзику нравилась и «боевая игра» – без шулерских приемов, однако и любому «офицеру», который всегда был готов пустить в ход «заточенные стары», то есть крапленые карты, Мурзик мог стать достойным противником. А уж когда начинался терц и шулера играли между собой, посмотреть на это собирался весь барак, а об исходе «матча» ходили потом по лагерю баснословные слухи.

Уроки незабвенного Поликарпа Матрехина не прошли даром и не забылись, поэтому в то время, когда прочие картежники потерянно пялились в братское очко или окошко братское, не зная, что с ними делать, у Мурзика непременно была в гостях вся семья Блиновых! [13]

Словом, жить везде можно, он всегда в это верил. Можно жить оказалось и здесь. А что плохого? Видеть каждый день Александру, а по ночам во сне – Веру, время от времени банковать и выигрывать – ну что еще нужно человеку? Правда, еще приходилось и баланы валять [14], так ведь не все коту масленица, будь он хоть и Мурзик… Эту премудрость он в жизни усвоил!