Белая ночь - Вересов Дмитрий (библиотека книг .TXT) 📗

— Все, кто поднимает сегодня свой голос против безумной гонки вооружений, в защиту мира, могут быть уверены, что на достижение именно этих целей направлена политика Советского Союза, других социалистических стран. СССР желает жить в мире со всеми странами, в том числе и с США. Он не вынашивает агрессивных планов…

Кирилл Марков уже направился к пульту, чтобы сменить Переплета собой, а «Блокаду» Аллой Пугачевой, когда в последний раз взглянул на экран и оторопел. Там на первый взгляд был изображен Ленинград, самый центр города. Вполне узнавались силуэты Исаакиевского собора, здания Сената. Но дома смотрели с фотографии пустыми черными глазницами, а стены, наоборот, светились странным фосфорическим светом.

Больше же всего поразил Кирилла силуэт Медного всадника. Петр был тот же самый, что и у Фальконе, но другие элементы памятника изменились, исчезли или наоборот разрослись. Они словно пожрали друг друга. Теперь Всадник восседал не на коне, а на гигантском змее, должно быть, том самом, который когда-то попирался конскими копытами, а сейчас сам проглотил коня.

Царь Петр же не замечал подмены, он мчался вперед на змее, сжимая в руке факел…

Сами собой явились строки, которые много раз Кирилл повторял, не придавая им никакого особенного смысла. Просто поэтические фантазии Блока. Но теперь они звучали, как пророчества. Только пророчества чего? И что вообще значит этот странный слайд?

Что же там у Блока было дальше? Нет, он сейчас не мог вспомнить. Потом… Потом…

— Марков, давай, запускай Пугачеву. Что ты встал?

— Что это было? Откуда у тебя этот слайд?

— Какой слайд? Последний?.. А! Так, картина одного западного сюрреалиста. Не помню, как его зовут… Давай, давай… По-моему, пока все идет хорошо. Смотри, какие у комсомола красные рожи!..

Марков что-то сказал в микрофон о творчестве советской певицы Аллы Пугачевой, а потом колонки грянули «Все могут короли».

В едином порыве, как один, посетители кафе сорвались с мест и пошли танцевать. За столиками не осталось ни одного человека. Такого энтузиазма масс кафе «Аленушка» еще не видело. В центре плясала, высоко подпрыгивая, завотделом Штанько. Она пела, временами перекрикивая Пугачеву. Вокруг нее ходил концентрическими кругами усатый грузин. Инструкторов не было видно. Тут Кирилл вспомнил еще одно четверостишие из этого блоковского стихотворения:

А еще он подумал — что сказал бы на эту тему Евгений Невский?!

Кирилл Марков знал одного человека, который не любил свою семейную дачу в Солнечном, терпеть не мог южный берег Крыма и Черноморское побережье Кавказа. Трудно сказать насколько хорошо Кирилл знал этого человека, скорее, он был близко с ним знаком. Накануне дня своего восемнадцатилетия он не мог быть уверенным, что знает.., самого себя. Тут было не до философии. Кем был Кирилл Марков в своих собственных глазах: трусом или храбрецом, негодяем или порядочным человеком, дураком или умным? Все эти вопросы были открыты, как не заросшее до времени темечко ребенка.

Что он мог сказать про Кирилла Маркова? Очень немногое. Например, то, что не любил он свою семейную дачу в Солнечном и терпеть не мог южный берег Крыма и Черноморское побережье Кавказа.

Туда увозили его ребенком, со скандалом и слезами Он шел к Черному морю, нарочно загребая ногами песок поглубже, чтобы обсыпать толстых теток, коптящихся на медленном южном солнце. Ему непременно надо было услышать уже из воды: «Чей это ребенок? Безобразие! Хулиганство! Куда смотрят его родители?»

Пусть они подумают в следующий раз: брать ли его на море? А в Солнечном он забирался на крышу дачи, ложился между двумя скатами и слушал, как мать ищет и зовет его.

— Алеша, что же ты ничего не предпринимаешь? — спрашивала она своего мужа. — Может, мальчик заблудился или его утащили? Как ты можешь так спокойно читать газету?

— Никуда он не денется. Спрятался где-нибудь и слушает сейчас, как ты орешь, — слышался раздраженный голос отца. — На крышу, наверное, залез.

Как он ненавидел отца в эти минуты! Он тихо слезал с крыши, забивался в какой-нибудь другой угол и мечтал, глотая слезы, как милиционер и пожарник приносят на дачу его бездыханное тело. Кирилл представлял, как закричит и заплачет мать, но это было в его мечтах не главное. Вот отец роняет очки, за ним приезжает его служебная черная «Волга», сигналит у ворот, а он не слышит. Он смотрит на погибшего по его вине сына…

Но наступала каждое лето та замечательная минута, когда родители говорили ему строго, не терпящим возражения тоном: «Все. Завтра ты едешь к бабушке в Ключевое». Он делал постное лицо, чтобы они не догадались, какое это для него огромное, счастье, не зарезали в воспитательных целях ту птицу, которая пела уже в его душе.

Понимал его папин водитель дядя Толя.

— Зачем только люди ездят на курорты? — повторял он каждый раз, сворачивая с Выборгского шоссе на грунтовую дорогу. — Там жара, толкотня, грязь… Смотри, паря, какая тут скрывается благодать! Что еще человеку надо?..

Ветки шлепали машину напоследок по черному жестяному крылу, и они выезжали на поляну, залитую солнцем. В веселом беспорядке рассыпались по ней деревянные домики: высокие, на финских фундаментах, и пониже, построенные уже недавно. Редко который из них был покрашен, зато все они утопали в садах.

Густые, щедрые и неприхотливые сады Ключевого были известны на всю округу.

Трудно сказать, почему скупая северная природа смотрела сквозь пальцы на эту тропическую поляну, позволяя здесь плодиться и размножаться яблоням, вишням, сливам и даже грушам. В конце лета и по осени многочисленные родственники ключевских стариков приезжали сюда на сбор урожая, а потом тяжелые, словно объевшиеся, «Москвичи» и «Запорожцы» бились брюхом о кочки и гнули на ухабах глушители, пока не выползали на шоссе. Мальчишки здесь не лазали в чужие сады, потому что смотреть не могли на плодовые деревья. Никто здесь не запрещал детям трогать компоты и варенья до зимы или до праздников… Такой чудо-остров. Старики говорили, что здесь бьют из-под земли какие-то особенные ключи, с хорошей водой, от которых и люди, и деревья живут долго и не стареют.