В людях - Горький Максим (читаем книги онлайн бесплатно TXT) 📗
Но Осип, заметив мою дружбу с Ардальоном, отечески предупредил меня:
- Вот что, душа моя, горький сухостой, ты чего это с Миллионной больно плотно приятельствуешь? Гляди, не получи себе вреда...
Я сказал ему как умел, что мне нравятся эти люди,- живут без работы, весело.
- Яко птицы небесные,- перебил меня он, усмехаясь.- Это они потому так, что - лентяи, пустой народ, работа им - горе!
- Да ведь что же - работа? Говорится: от трудов праведных не нажить домов каменных!
Мне легко было сказать так, я слишком часто слышал эту поговорку и чувствовал ее правду. Но Осип рассердился на меня и закричал:
- Это - кто говорит? Дураки да лентяи, а тебе, кутенок,- не слушать бы этого! Ишь ты! Эти глупости говорятся завистниками, неудачниками, а ты сперва оперись, потом - ввысь! А про дружбу твою я хозяину доложу - не обессудь!
И - доложил. Хозяин при нем же сказал мне:
- Ты, ПешкОв, Миллионную оставь! Там - воры, проститутки, и дорога оттуда - в острог, в больницу. Брось!
Я стал скрывать мои посещения Миллионной, но скоро был вынужден отказаться от них.
Как-то раз я сидел с Ардальоном и товарищем его Робенком на крыше сарая, во дворе одной из ночлежек; Робенок забавно рассказывал нам, как он пробирался пешком из Ростова-на-Дону в Москву. Это был солдат-сапер, георгиевский кавалер, хромой,- в турецкую войну ему разбили колено. Низенький, коренастый, он обладал страшною силой в руках,- силой, бесполезной ему, работать он не мог по своей хромоте. От какой-то болезни у него вылезли волосы на черепе и на лице - голова его действительно напоминала голову новорожденного.
Поблескивая рыжими глазами, он говорил:
- Ну, вот: Серпухов; сидит поп в палисаднике; батюшка, говорю, подайте турецкому герою... Покачивая головою, Ардальон говорит:
- Ну, ври, ври...
- Чего же я вру? - не обижаясь, спрашивает Робе-нок, а мой приятель поучительно и лениво ворчит:
- Неправильный ты человек! Тебе в сторожа проситься, хромые всегда сторожами живут, а ты шатаешься зря и всё врешь...
- Да ведь я - чтобы посметься, я - для веселости вру...
- Тебе над собой смеяться надо...
На дворе, темном и грязном, хотя погода стояла сухая, солнечная, появилась женщина и крикнула, встряхивая какою-то тряпкой:
- Кто юбку купит? Эй, подруги...
Из щелей дома полезли женщины, тесно окружая продавщицу; я сразу узнал ее - это прачка Наталья! Я соскочил с крыши, но она, отдав юбку за первую цену, уже тихонько уходила со двора.
- Здравствуйте! - догнав ее за воротами, радостно поздоровался я.
- А дальше что скажешь? - спросила она, искоса взглянув на меня, и вдруг остановилась, сердито крикнув:
- Господи помилуй! Ты чего тут?..
Меня тронуло и смутило ее испуганное восклицание; я понял, что она испугалась за меня: страх и удивление так ясно выразились на ее умном лице. Наскоро я объяснил ей, что не живу в этой улице, а только иногда прихожу посмотреть.
- Посмотреть?! - насмешливо и сердито воскликнула она.- Это чего же, куда же ты смотришь? Прохожим в карманы да бабам за пазухи?
Лицо у нее было измятое, под глазами лежали густые тени, губы вяло опустились.
Остановясь у дверей трактира, она сказала:
- Идем, чаем напою! Одет - чистенько, не по-здешнему, а не верю я тебе что-то...
Но в трактире она как будто поверила мне и, разливая чай, стала скучно говорить о том, что она только час тому назад проснулась и еще не пила, не ела.
- А вчера легла - пьяна-пьянехонька, уж и не помню: где пила, с кем?
Мне было жалко ее, неловко перед нею и хотелось спросить - где же ее дочь? А она, выпив водки и горячего чаю, заговорила знакомо бойко, грубо, как все женщины этой улицы; но когда я спросил ее о дочери, сразу отрезвев, она крикнула:
- А тебе зачем знать это? Нет, милый, дочь мою ты не достанешь, нет!
Выпила еще и рассказала:
- Дочери со мной делать нечего. Я - кто? Прачка. Какая я мать ей? Она - образованная, ученая. То-то, брат! И уехала от меня к богатой подруге, в учительницы будто...
Помолчав, она негромко спросила:
- Вот как! Прачка - вам не угодна? А гулящая баба - угодна?
Что она "гулящая", я, конечно, сразу видел это,- иных женщин в улице не было. Но когда она сама сказала об этом, у меня от стыда и жалости к ней навернулись слезы, точно обожгла она меня этим сознанием - она, еще недавно такая смелая, независимая, умная!
- Эх ты, - сказала она, взглянув на меня и вздыхая. - Иди-ка ты отсюда! И прошу я тебя и советую - не суся сюда, пропадешь!
Потом тихонько и как бы сама себе она начала отрывисто говорить, наклоняясь над столом и что-то рисуя пальцем на подносе:
- А что тебе мои просьбы и советы? Если дочь родная не послушала. Я кричу ей: не можешь ты родную мать свою бросить, что ты? А она: удавлюсь, говорит. В Казань уехала, учиться в акушерки хочет. Ну, хорошо... Хорошо... А как же я? А я - вот так... К чему мне прижаться?.. А - к прохожему...
Замолчав, она долго думала о чем-то, беззвучно шевеля губами, и, видимо, забыла обо мне. Углы губ опустились, рот изогнулся серпом, и было мучительно смотреть, как вздрагивает кожа на губах и безмолвно говорят о чем-то трепетные морщинки. Лицо у нее было детское, обиженное. Из-под платка выбилась прядь волос и лежала на щеке, загибаясь за маленькое ухо. В чашку остывшего чая капнула слеза; женщина, заметив это, отодвинула чашку и крепко прикрыла глаза, выжав еще две слезинки, потом вытерла лицо платком.
У меня не хватило терпенья сидеть с нею дольше, я тихонько встал.
- Прощайте!
- А? Иди, иди к чёрту! - отмахнулась она, не глядя на меня, должно быть, забыв, кто с ней.
Я воротился на двор, к Ардальону,- он хотел идти со мною ловить раков, а мне хотелось рассказать ему об этой женщине. Но его и Робенка уже не было на крыше; пока я искал их по запутанному двору, на улице начался шум скандала, обычный для нее.
Я вышел из ворот и тотчас столкнулся с Натальей,- всхлипывая, отирая головным платком разбитое лицо, оправляя другою рукой встрепанные волосы, она слепо шла по панели, а за нею шагали Ардальон и Ро-бенок; Робенок говорил;
- Дай ей еще раз, дай!
Ардальон настиг женщину, помахивая кулаком; она обернулась грудью к нему; лицо у нее было страшное, глаза горели ненавистью.
- Н-на, бей! - крикнула она.
Я вцепился в руку Ардальона, он удивленно взглянул на меня.
- Чего ты?
- Не трогай,- едва мог сказать я ему.
Он захохотал.
- Она тебе - любовница? Ай да Наташка - сожрала монашка!
Робенок тоже хохотал, хлопая себя по бедрам, и они долго поджаривали меня в горячей грязи,- это было мучительно! Но пока они занимались этим, Наталья ушла, а я, не стерпев, наконец, ударил головою в грудь Робенка, опрокинул его и убежал.
С того дня я долго не заглядывал в Миллионную, но еще раз видел Ардальона,- встретил его на пароме.
- Ты - где пропал? - радостно спросил он.
Когда я сказал ему, что мне противно вспомнить, как он избил Наталью и грязно обидел меня, Ардальон добродушно засмеялся.
- Да разве это - всерьез? Это мы шутки ради помазали тебя! А она - да что же ее не бить, коли она - гулящая? Жен бьют, а таких и подавно не жаль! Только это всё - баловство одно! Я ведь понимаю - кулак не наука!
- Да чему тебе учить ее? Чем ты лучше?..
Он обнял меня за плечи и, встряхивая, сказал с насмешкой:
- В том и безобразие наше, что никто никого не лучше... Я, брат, всё понимаю, и снаружи, и с изнанки, всё! Я - не деревня...
Он был немножко выпивши, веселый; смотрел на меня с ласковым сожалением доброго учителя к бестолковому ученику...
...Иногда я встречал Павла Одинцова; он стал еще бойчее, одевался щеголем, говорил со мною снисходительно и всё упрекал:
- За какую ты работу взялся - пропадешь! Мужики эти...
Потом грустно рассказывал новости из жизни мастерской.
